В основном предметом размышлений в этой книге были два десятилетия: 1920 - 1930-е годы. Конечно же, мы с неизбежностью обращались и к более раннему периоду (началу века) и к последующему - вплоть до 1940 - 1950-х годов, когда, с одной стороны, политическое давление на литературу и любые другие сферы гуманитарной мысли достигло своего апогея, с другой - советская партийно-государственная политика практически исчерпала себя, оставаясь целиком в рамках прежней историко-культурной парадигмы, созданной в 30-е годы. Именно на переломе века - и хронологическом, и историко-культурном - в недрах литературного процесса формируется идеология эстетического и философского противостояния соцреалистическому канону. В качестве примера подобного противостояния можно рассматривать роман Б. Пастернака "Доктор Живаго".
А что же было потом? Какое развитие получили те социокультурные тенденции, воплощение которых на уровне литературного процесса мы попытались описать? Как сложилась историческая судьба массового человека? Как продолжалось (и продолжалось ли) эстетическое бытие химерической культурной конструкции соцреализма? Как складывались судьбы собственно реалистической и модернистской эстетики? Как все это отразилось в конкретном литературном творчестве?
Положение массового человека, ощущавшего себя гегемоном революции и хозяином национальной исторической жизни в 20-е годы (бытие его отражено М. Булгаковым в "Собачьем сердце"; пороки, легко поддающиеся манипуляции О. Бендеру, показаны в "Двенадцати стульях"; наивная философия вскрыта М. Зощенко в рассказах и повестях 20-х годов, а бытийный трагизм - А. Платоновым
237
в романах "Котлован" и "Чевенгур"), к середине 30-х годов меняется. Мнимая власть, которой он якобы обладал над историей и культурой, концентрируется в руках партии, а затем и в руках ее лидера, И.В. Сталина. Он и становится главным "художником" советской эпохи, единым автором "монументального стиля", создающегося в рамках "Культуры Два". Но время от времени массовому человеку предоставляли возможность вновь испытать иллюзию сотворчества и сопричастности власти: главным образом в политических кампаниях травли писателей, где ему предоставлялась возможность выступить в жанре обличительного письма на газетной полосе. Классическим образчиком такого выступления стало "Открытое письмо главному редактору журнала "Новый мир" тов. Твардовскому А.Т.", опубликованное в газете "Социалистическая индустрия" в 1969 г. и направленное против либерального курса к тому времени оставшегося в полном одиночестве советского "оттепельного" журнала. Фразеологическим оборотом, вошедшим в современный русский язык, стала фраза массового человека "не читал, но осуждаю", произнесенная во время кампании травли Б. Пастернака и его романа "Доктор Живаго", удостоенного Нобелевской премии. Массовому человеку вообще удавалось говорить лапидарно. Вероятно, последним его афоризмом стала фраза "не могу поступиться принципами", произнесенная в начале горбачевской перестройки. Однако его роль в социокультурной ситуации последующего времени несопоставима с той, которую ему довелось сыграть в 20-е годы.
Иначе сложилась судьба социалистического реализма. За два десятилетия (середина 1930-х - середина 1950-х) сформировался соцреалистический канон, "Культура Два", монументальный стиль, реализовавшийся не только в литературе, но и в кинематографе, музыке, архитектуре. Рассмотрение его с идеологической точки зрения явно недостаточно, ибо идеология, вызвавшая его к жизни, уже принадлежит истории и возрождение ее в прошлом варианте, как кажется, вряд ли возможно. Его омертвение началось в середине 50-х годов, а завершилось в 80-е. Поэтому сейчас актуально обращение к нему с точки зрения эстетической, чем и занимаются исследователи соцреалистического канона - в основном зарубежные или же наши, работающие в западных университетах. Думается, что это величественное, мрачное и в то же время оптимистическое, изощренное и одновременно наивное явление ждет своего отечественного исследователя.
Своей неимоверной тяжестью оно придавило все остальное. Лишь во второй половине прошлого века художественное и философское
238
сознание стало воскресать после анабиоза, вспоминая, что было раньше: демократическую идею ("Новый мир" 1960-х годов), русскую национальную идею ("Наш современник" 1970 - 1980-х годов). Оба направления при своей трагической для литературы этого периода оппозиционности были устремлены, в итоге, к общей цели: они воссоздавали в новых, постсталинских условиях забытые и утраченные стороны русской культуры и русского сознания. Оба направления, представляемые этими журналами, стояли на реалистических позициях. С их деятельностью связано появление и эстетико-философское осмысление таких явлений русской литературы второй половины XX столетия, как деревенская проза, а также военная, городская, лагерная проза. Разногласия, политико-идеологические, эстетические, личные, существовавшие между интеллигенцией, приверженной тому или иному направлению, сейчас, из исторической перспективы, кажутся малозначительными. Виднее сходство: огромна их роль в возрождении русской литературы и русского сознания, пусть и разных его сторон, которые тогда писателями и журналистами мыслились как взаимоисключающие.
Становление послесталинской литературы вполне естественно шло по реалистическому пути: А. Солженицын, Ю. Трифонов, В. Распутин, В. Астафьев, Ю. Бондарев, С. Залыгин... Однако реалистическая литература, сконцентрированная на социально значимом, не могла уловить те стороны жизни человека, которые были обусловлены не социальными, а какими-то иными сторонами бытия, часто подсознательными, неосознаваемыми или непознанными, иррациональными, мистически предопределенными, которые нуждались в своем воплощении с точки зрения опыта второй половины XX столетия. Ведь этот опыт показал и ограниченность научного знания, его неокончательность и, возможно, неподлинность; он показал, что мистическое и иррациональное пронизывают нашу жизнь и наука бессильна утвердить или опровергнуть сам факт их существования. На смену реалистическому взгляду, обращенному к рационально постижимым процессам, в последней трети XX в. пришел взгляд иной, часто утверждающий отказ от рациональной постижимости человеческого бытия. Это был шаг русской литературы конца XX в. в сторону модернистской эстетики. Началом такого освоения мира стали 80-е годы, проза сорокалетних, творчество В. Маканина, утверждающего иррациональные основы бытия ("Где сходилось небо с холмами") и неомифологический роман А. Кима ("Белка", "Отец лес").
Завершил же столетие постмодернизм, разрушивший все эстетико-идеологические каноны, созданные последними двумя столетиями
239
(В. Сорокин), и осмысляющий современность сквозь призму сознания человека, дезориентированного в обломках прошлых эпох, среди которых и протекает жизнь современного человека (В. Пелевин). Реалистическая эстетика оказалась вытесненной.
И это, думается, тоже неслучайно. На протяжении последней четверти века, а в последние десять лет - все более и более явно разрушались традиционные для русской литературы последних двух столетий отношения в системе "читатель - писатель". Современная русская культура на наших глазах резко меняет свои очертания. Изменился статус литературы: русская культура перестала быть "литературоцентричной".
Перед ныне живущими поколениями русских людей, привыкших видеть в литературе одну из самых важных форм общественного сознания, подобная ситуация может предстать как драматическая. Новый писатель, пришедший в литературу в 1990-е годы, часто не только не может, но и не хочет предстать реалистом, следовательно, мыслителем, всерьез озабоченным ролью человека в историческом процессе, философом, размышляющим о смысле человеческого бытия, историком и социологом, ищущим истоки сегодняшнего положения дел и нравственную опору в национальном прошлом. Если все эти темы и остаются, то в заниженном, комическом, переосмеянном варианте, как, к примеру, у В.Пелевина, в его романах "Жизнь насекомых" или "Чапаев и пустота". Роль писателя как учителя жизни на глазах оказалась поставлена под сомнение. В самом деле, чем писатель отличается от других? Почему он должен учительствовать? Поэтому читателями, традиционно рассматривавшими литературу как учебник жизни, а писателя - как "инженера человеческих душ", нынешнее положение осмысляется как ситуация пустоты, своего рода культурного вакуума.
Масштабы подобного можно себе представить особенно наглядно, если вспомнить, что два последних столетия, начиная с пушкинской эпохи, русская культура была именно литературоцентрична: словесность, а не религия, философия или наука, формировала национальный тип сознания, манеру мыслить и чувствовать.
В результате литература сакрализировалась, стала священным национальным достоянием. Формулы "Пушкин - наше все" или "Пушкин у нас - начало всех начал" определяли место литературы в национальной культуре и место писателя в обществе.
Но естественна ли была сакрализация литературы? Ее культ в сознании русской интеллигенции? Возможно, нет - ведь хотим
240
мы того или не хотим, русская литература XIX и XX вв. приняла на себя функции, вовсе не свойственные словесности. Она стала формой социально-политической мысли, что было, наверное, неизбежно в ситуации несвободного слова, стесненного цензурой - царской или советской. Вспомним мысль Герцена: народ, лишенный трибуны свободного слова, использует литературу в качестве такой триуны. Она стала формой выражения всех без исключения сфер общественного сознания - философии, политики, экономики, социологии. Писатель оказался важнейшей фигурой, формирующей общественное сознание и национальную ментальность. Он принял на себя право бичевать недостатки и просвещать сердца соотечественников, указывать путь к истине, быть "зрячим посохом" народа. Это означало, что литература стала особой формой религии, а писатель - проповедником. Литература подменила собой Церковь...
Подобная ситуация, сложившаяся в XIX в., стала особенно трагичной в XX столетии, в условиях гонения на Церковь. Литература оказалась храмом со своими святыми и еретиками, тексты классиков стали священными, а слово писателя могло восприниматься как слово проповедника. Литература как бы стремилась заполнить нравственный и религиозный вакуум, который ощущало общество и его культура. Но беда в том, что слово художника - не слово пастыря. Ничто не может заменить обществу Церковь, а человеку - слово священника. Литература, взяв на свои плечи непосильную ношу, "надорвалась" к концу века. Фигура писателя - учителя жизни оказалась вытеснена еретиком - постмодернистом. Отсюда и трагическое для общества ощущение утраты последней веры и культурного вакуума, который раньше заполняла литература - в ней находили ответы на "проклятые вопросы", она формировала общественное сознание, давала ориентиры движения в историческом потоке, определяла перспективы и указывала на тупики, являла образцы подвижничества или нравственного падения. Именно в литературе XIX столетия сформировались национально значимые образы, своего рода архетипы национальной жизни, такие, как "Обломов и обломовщина", "тургеневские девушки", "лишние люди" Онегин и Печорин. В XX в. ситуация почти не изменилась. Достаточно вспомнить широкие образы-символы, пришедшие из литературы в нашу жизнь в 80 - 90-е годы: "Манкурт" Ч. Айтматова, "Белые одежды" В. Дудинцева, "Пожар" В. Распутина, "Покушение на миражи" и "Расплата" В. Тендрякова - и "Раковый корпус", "Красное колесо", "Шарашка",
241
"Архипелаг" А. Солженицына. Они сложились в своего рода "код" эпохи и стали категориями общественного сознания первой половины 90-х годов. И вдруг, внезапно, молниеносно, меньше чем за десятилетие, литература перестала быть религией, слово писателя - словом духовного пастыря.
Надолго ли? Думается, что нет. Исторический и культурный опыт XX столетия нуждается именно в реалистическом осмыслении - но с новых позиций. Такие позиции предложены тем типом реализма, который нашел свое воплощение в творчестве А.И. Солженицына.
242
