"Мы" Е. Замятина:
полемика с химерической концепцией
мира и человека

Экспрессионистическая эстетика в литературе 20-х годов существует в резкой оппозиции к нормативной эстетике соцреализма. Как принципиально противоположные предстают реалистическая и экспрессионистическая концепции мира и человека. Химерическая, в сущности разрушительная и безнравственная в своей основе концепция, особенно характерная для литературы 20 - 30-х годов, вызвала и мощную ответную реакцию. В поисках антитезы утопическому роману соцреализма и в целом утопической идее литература обратилась к жанру романа-антиутопии.

225

Мировая литература XX в. богата антиутопиями, произведениями, как бы предостерегающими человечество от бездумного вторжения в уязвимую плоть реальности, от безответственных и преступных в своей основе попыток насильственного преобразования бытия. Достаточно назвать здесь роман Дж. Оруэлла "1984", описывающий трагизм положения человека, живущего в тоталитарном обществе, показывающий, что было бы с Англией и англичанами, если бы там восторжествовал социализм. Но еще в большей степени антиутопия характерна для русской литературы XX в.: мы имели значительно больше материала для умозаключений на сей счет, чем многие другие. Даже В. Набоков в интервью А. Аппелю признался, что и он этому жанру отдал дань - при всем отсутствии интереса к социальной проблематике, при всем его нежелании делать литературу ареной политической борьбы.

• - Есть ли у Вас, - спрашивает автор интервью у Набокова, - какое-либо мнение о русской, если к ней приложимо такое определение, антиутопической традиции, начиная с "Последнего самоубийства" и "Города без имени" в "Русских ночах Одоевского и до брюсовской "Республики Южного Креста" и "Мы" Замятина, - ограничусь лишь несколькими примерами?
• - Мне эти вещи неинтересны.
• - Справедливо ли сказать, что "Приглашение на казнь" и "Под знаком незаконнорожденных" - это своего рода пародийные антиутопии с переставленными идеологическими акцентами - тоталитарное государство здесь становится предельной и фантастической метафорой несвободы сознания - и что тема обоих романов - именно такая несвобода, а не политическая?
• - Может быть, это так²³⁴.

Думается, что та же проблематика интересовала и Е. Замятина, автора романа "Мы", о котором со свойственной ему небрежностью отозвался Набоков - и вполне несправедливо.

"Мы" - одна из самых знаменитых антиутопий XX в. Роман Замятина показывает, что случится с обществом, если общество в своих членах будет уничтожать личностное, индивидуальное начало и превращать их в абсолютно идентичных человекоединиц, "нумеров". Сообщество, подвергшее своих индивидов полной, биологической идентификации, предстает в романе Замятина.

226

Этот роман критика 20-х годов трактовала как злобный памфлет, направленный против советской власти. В нем описаны события самого отдаленного будущего, отодвинутого от момента современности и "тысячелетней войной", и многими веками сооружения стеклянной стены, отделившей "цивилизованный мир" от мира, где царствует дикое состояние свободы и некоторые люди продолжают еще жить свободными - могут любить кого угодно и жить так, как, в общем-то, того хотят. Но жители чудного города, описанного в "Мы", мыслят личностную свободу чудовищным рудиментом, ибо жизнь, частная и общественная, должна основываться на строго логических, математически исчисленных законах - тогда все и смогут быть вполне счастливы.

Источником человеческих несчастий является неравенство - так пусть все будут равны! Но человек не может быть равен даже самому себе, и становление романного жанра как раз и связано с исследованием литературой того самого неразрешимого внутреннего тождества со множеством неизвестных, которое пытается решить для себя, наверное, каждый человек - и чем сложнее его внутренняя организация, тем безуспешнее эти попытки. Так возможно ли равенство всех со всеми? Возможно, отвечает главный герой романа, повествователь, ведущий дневник для неведомого ему читателя. Возможно, если будут упразднены причины не только социального или имущественного неравенства, но и обусловленного самой природой. Что делает человека несчастным? Зависть. Но все жители Единого Государства равны, завидовать нечему. Есть, правда, иная форма зависти - ревность, но и с ней тоже можно справиться. Оказывается, все равны и в любви, и каждый "нумер", мужской или женский, может получить розовый билетик, дающий право на обладание объектом своих желаний. В этом случае в комнате со стеклянными стенами, в которых живут "нумера", на час спускаются шторы... Нельзя только заводить детей без разрешения государства и создавать семью, ибо она - основа неравенства, зависти и ревности со стороны других "нумеров".

Жители Единого Государства лишены имени (главного героя зовут Д-503), досуга, права свободного выбора, права любого несанкционированного в "бюро хранителей" проявления личностного, индивидуального начала. "Нумера" маршируют мерными рядами по четыре, восторженно отбивая такт под звуки труб Музыкального Завода, поющих Марш Единого Государева; они строем ходят на лекции и в аудиториумы - и счастливы своим исчисленным рациональным счастьем, невзирая на то, что при исчислении

227

его начисто сокращен индивидуальный остаток. "Я" больше не существует - есть "Мы".

Гибельность для человека подобного жизнеустройства Замятин показывает, обращаясь к изображению не только форм общественного бытия, которые не примет ни один уравновешенный человек ("нумер" вместо имени, общедоступный розовый билетик вместо естественных человеческих отношений, стеклянная стена дома, шествие строем на работу, публичные воспитательные казни инакомыслящих, всевластие бюро хранителей, невозможность семьи и т.д.). Его герой проходит еще и испытание любовью и не выдерживает его - совсем как герой тургеневского романа. Расцветшую в его душе любовь (пусть и к женщине, которая всего лишь использует его в борьбе с Единым Государством) убивают, подвергая Великой Операции, которую необходимо пройти всем "нумерам": из мозга удаляются те участки, которые ведают эмоциональной сферой. В результате в романе мы видим кольцевую композицию: герой приходит к той же самодовольности математического счастья, с которым он брался за составление своих записок и сомнение в котором принесла ему столь незапланированная и неподдающаяся алгоритмам любовь к женскому "нумеру" I-330. Наблюдая за пыткой своей бывшей избранницы в присутствии Благодетеля, верховного правителя, Д-503 недоумевает по поводу своих прошлых, совсем еще недавних метаний: "Единственное объяснение: прежняя моя болезнь (душа)".

С кем или с чем спорил Замятин? С новой властью, стремящейся к насильственному упорядочению жизни и к полной нивелировке индивидуумов, к насильственной регламентации всех форм бытия? Да, безусловно. Но сами эти идеи были прямо выражены не в официальных государственных или партийных документах, а в творческих манифестах литературных организаций, проводящих и даже невольно пародирующих в стремлении отличиться официальные, только что формирующиеся концепции новой власти. Литературные манифесты той эпохи давали прекрасный материал для того, чтобы посмотреть, что будет с человеком, если новая власть продержится не семьдесят лет, а, скажем, тысячу. В сущности, Замятину не пришлось даже ничего выдумывать: достаточно было взять манифест Пролеткульта, одной из самых значительных литературных организаций первых лет революции.

Пролеткультовцы полагали, что класс, вставший у власти, обладает совершенно особым, новым и невиданным ранее типом сознания: "методическая, все растущая точность работы, воспитывающая

228

мускулы и нервы пролетариата, придает психологии особую настороженную остроту, полную недоверия ко всякого рода человеческим ощущениям, доверяющуюся аппарату, машине, инструменту". Не напоминает ли сознание такого человека то, что случилось с героем Замятина после Великой Операции?

"Машинизирование не только жестов, не только рабоче-производственных методов, но машинизирование обыденно-бытового мышления... поразительно нормализует психологию пролетариата.. Вот эта-то черта и сообщает пролетарской психологии поразительную анонимность, позволяющую квалифицировать отдельную пролетарскую единицу как А, В, С, или 325, 0, 75 и т.п...." Эти отдельные абстрактные человекоединицы в концепциях Пролеткульта "настолько чужды персональности, настолько анонимны, что движения этих коллективов-комплексов приближается к движению вещей, в которых как будто уже нет человеческого индивидуального лица, а есть ровные нормализированные шаги, есть лица без экспрессии, душа, лишенная лирики, эмоция, измеряемая не криком, не смехом, а манометрами и таксометрами". Все это писалось теоретиками Пролеткульта вполне серьезно и вовсе без ужаса перед подобной перспективой, напротив, с восторгом. Замятин приложил эту перспективу на ближайшее тысячелетие - и ужаснулся.

Экспрессионистическая эстетика, получившая столь сильное развитие в литературе 20-х годов, во многом основана на взаимодействии с социалистическим реализмом; мало того, это взаимодействие и явилось причиной столь сильного и бурного развития экспрессионистической эстетики. Суть в том, что экспрессионизм явился реакцией на ту концепцию мира и человека, которую предложил соцреализм и которая была так же выражена в пролеткультовских и лефоских концепциях - реакцией, основанной на резкой полемичности этих тенденций. Закрепощение героя идеей "золотого века" в литературе нормативизма, героя, столь свободного в своем развитии по первоначальному, собственно реалистическому проекту, но фатально обреченному на поиски и обретение официально признанного идеала уже в творчестве А. Толстого, как, скажем, фатально обречен Рощин прийти к большевикам и стать красным военспецом с самого начала трилогии "Хождение по мукам", дало в экспрессионизме концепцию личности прямо противоположного плана: отрицание рационализма личности, заранее предугаданные идеи всечеловеческого счастья и утверждение героя, способного сомневаться. Условно говоря, экспрессионизм

229

утверждает право человека на критическое восприятие информации, которую на него обрушивает пропаганда, утверждает право сомнения: вспомним усомнившегося Макара А. Платонова, задумавшегося на фоне всеобщего темпа труда Вощева из "Котлована". Напротив, подчинение себя коллективу, партии, некой всеобщей идее, пусть и несомненно гуманистической, приводит личность и общество, состоящее из таких личностей, к полному краху, как показал это Замятин в романе "Мы".

Экспрессионистическая эстетика в силу своей выразительности, заостренности на определенной проблеме, фантастичности и гротескности по самой природе своей полемична. Художники, ей принадлежащие и ощущающие себя ее проводниками, часто берут роль еретиков, критиков настоящего, оказываются в оппозиции к господствующим идеологическим концепциям. В доведении до абсурда этих концепций видится им своя миссия в литературе: предостережение общества от слепоты, от глухогоисполнительства, от массового психоза подчиненности власти большинства или аппарату партии - во имя этого берут они в руки перо. Неудивительно, что судьба экспрессионизма, столь мощного в 20-е годы, совершенно лишалась какой-либо перспективы в 30-е. Неудивительно и другое: подавляющее большинство произведений, принадлежащих экспрессионистической эстетике, оказались за пределами советской литературы и официальных ее историй.

230