От автора

Эта книга представляет собой размышления о русской литературе XX в. Судьба автора сложилась так, что он впервые попал в университетскую аудиторию в качестве преподавателя литературной истории завершившегося столетия в разгар горбачевской перестройки, в эпоху разворачивающейся, набирающей силу гласности. В нашей профессиональной среде лавина задержанных публикаций художественных произведений, писавшихся "в стол" (а такими богато любое советское десятилетие) или же опубликованных на Западе и лишь тогда возвращавшихся к русскому читателю, открывала, с одной стороны, невероятные ранее возможности принципиально нового осознания литературной истории в ее полноте (как наивны мы тогда были, полагая, что это так просто сделать). С другой стороны, каждый новый месяц, приносивший очередные номера "толстых" журналов, опрокидывал прежние литературоведческие концепции, сформированные в 30 - 80-е годы. Поэтому конец 80-х годов можно воспринять как романтическую эпоху литературоведения: научные коллективы, вузовские кафедры, критики и литературоведы собирались писать новые истории литературы и новые учебники взамен старых и безнадежно устаревших.

Однако романтическое мироощущение рубежа 80 - 90-х годов сменилось своего рода вакуумом второй половины последнего десятилетия XX в. Старые концепции не нужно было отрицать и ниспровергать, они не нуждались в таком ниспровержении, чтобы уйти из научного обихода; борьба не на жизнь, а на смерть с социалистическим реализмом во временной перспективе тоже оказалась борьбой с ветряными мельницами. А вот новых и авторитетных концепций не видно и по сей день. Сказалось, вероятно, невиданное сопротивление литературного материала, накопленного за целое столетие и обрушившегося на сознание живущих в его конце. Все эти сложности вполне прочувствовал и автор этой книги. Профессиональная деятельность часто ставила его в довольно затруднительные положения: во время лекции или семинара вдруг выяснялось, что продуманный совсем недавно литературоведческий "сюжет" вдруг дает трещину или просто разваливается, и на глазах у студентов лектор неожиданно для них и для себя обнаруживал необъяснимые, казалось бы, явления литературной жизни прошлых десятилетий.

3

К счастью, такие ситуации обычно заканчивались совместными попытками найти объяснения необъяснимому.

Задача филолога, по меткому определению Л.В. Щербы, состоит в том, чтобы ответить на три вопроса: Что? Как? и Почему? И если на первые два - что и как? - ответы все чаще появлялись в книгах, периодике, в архивных публикациях, то на третий вопрос - почему? - отвечать было значительно сложнее. Готовых ответов не было (да и теперь почти нет), их приходилось искать, часто вместе со студентами. Эта книга - результат этих поисков, которыми автор хочет поделиться со своими читателями.

Кто эти читатели? Разумеется, каждый, кто пишет, думает о своем адресате. Кто он - колкий скептик, открывший книгу для того, чтобы отвергнуть ее? Или же наоборот, будущий единомышленник? Автор будет рад любому читателю и любому прочтению, хотя бы уже потому, что с вероятным читателем его объединяют общие интересы и общий объект рефлексии - русская литература, русская культура, русская судьба, как она складывалась в ушедшем столетии. Ведь вряд ли человек, равнодушный к ним, возьмет в руки это издание. К счастью, неравнодушных среди читающей публики большинство.

Этих людей условно можно разделить на две группы. С одной стороны, это те, кто профессионально связан с изучением русской цивилизации в XX в.: школьные учителя и вузовские преподаватели; гуманитарии-исследователи (историки, филологи, социологи, философы, политологи, культурологи); студенты-гуманитарии. С другой стороны, люди, прямо не связанные своей профессией и своим родом деятельности с русской культурой и историей XX столетия, но ощущающие свое "генетическое" родство с ней и не мыслящие свое бытие, социальное и частное, без укоренения в ее традицию. Поэтому перед автором стояла задача говорить о вещах, как ему представляется, достаточно сложных, не на "птичьем" языке филологической науки (который, кстати сказать, еще и не сложился в современном литературоведении, не оформился как достаточно авторитетный и общепризнанный), а на общедоступном современном русском языке, обладающем всеми возможностями для выражения любой, даже самой сложной, мысли. Это, однако, не значит, что автор стремился к какой-то необыкновенной веселости, легкости и популярности письма: уважение к собеседнику (а ведь читатель - тоже собеседник) предполагает сохранение собственного речевого дискурса. Наивысшая степень уважения к собеседнику проявляется тогда, когда говоришь с

4

ним на том языке, на котором разговариваешь с самим собой. В противном случае ты не сможешь найти понимания или доверия ни у коллеги, ни у слушателя лекции, ни у студента. Наверное, и у читателя не найдешь.

Эта книга, конечно, не претендует и не может претендовать на то, чтобы закрыть все болезненные "почему?" нашей литературной и не только литературной истории. В ней, скорее, содержится попытка поставить вопросы, обозначить "странные" явления литературного процесса, увидев в литературе отражение нашей общей национальной истории.

Среди таких странных и алогичных явлений - существование русской литературы почти всего XX в. в русле трех подсистем: метрополии, потаенной литературы и диаспоры. Они развивались параллельно, часто в противопоставлении друг другу, но уходили корнями в общую историческую почву. Различие между ними было обусловлено конкретно-историческими обстоятельствами их возникновения и бытования. Каждая из них породила значимые литературные явления, но, скорее, вопреки деформированным условиям литературной жизни. Между тремя ветвями литературы не было естественного взаимообмена (или же он был весьма затруднен), творческого взаимодействия, являющегося источником художественного развития. Сам факт их сосуществования является странным и алогичным с точки зрения нормальных, естественных условий литературного развития.

Литература эмиграции создавалась в условиях, казалось бы, отрицавших саму возможность существования национальной литературы: иноязычная и инокультурная среда и крайне разреженный слой читателей, к которому, собственно, и обращается писатель. Но, рассеянная по всем континентам, русская диаспора сделала невозможное: она создала центры русской эмиграции (русский Берлин, Париж, Харбин, Прага) со своими издательствами, газетами, журналами, формами социальной и культурной жизни; вырастила целое поколение писателей, творческое формирование которых проходило уже за рубежом, в иноязычной среде; сформировала слой читателей, ощущавших себя русскими и сумевших целых два последующих поколения воспитать людьми, которые считали русский язык своим родным языком.

Две другие ветви национальной литературы развивались здесь, в метрополии, но их развитие было обусловлено принципиально иными обстоятельствами. Одну из этих ветвей составила потаенная литература, созданная художниками, которые не имели возможности

5

или же принципиально не хотели публиковать свои произведения - по соображениям идейно-политического характера. В конце 80-х годов, когда поток этой литературы хлынул на журнальные страницы, стало ясно, что каждое советское десятилетие богато рукописями, отложенными в стол - отвергнутыми издательствами, как это было с романами А. Платонова "Чевенгур", "Котлован" в 30-е годы, с поэмой А. Твардовского "Вам, из другого поколенья" в 60-е, написанными с надеждой на далекую посмертную публикацию, как в случае с "Мастером и Маргаритой" М. Булгакова, утаиваемыми, заучиваемыми наизусть автором и его сподвижниками, как "Реквием" А. Ахматовой, или же рассказы, повести, драмы А. Солженицына.

Третью ветвь русской литературы XX в. составила советская литература - та, что создавалась в нашей стране, публиковалась, находила сразу же выход к читателю. Но условия ее развития были не менее драматичны. Именно эта ветвь испытывала на себе самое мощное давление политического пресса. Литература оказалась подчинена государству.

С точки зрения всех законов литературного развития, само существование трех мощных литературных подсистем, создававших русскую литературу XX столетия, представляется немыслимым: они были лишены естественного взаимодействия, возможности обмена накопленным опытом, взаимного влияния, общего слоя читательской аудитории.

Помимо этого алогизма литературного процесса первая треть столетия изобилует еще многими странностями. Одна из них - смена художественных парадигм, приведшая к вытеснению художественного кода рубежа веков, заданного эстетикой модернизма (в первую очередь, символистской эстетикой), "художественным языком" социалистического реализма, утвердившегося к началу 30-х годов. Смена эта, обозначившая отказ от результатов "художественной революции" рубежа веков, произошла очень быстро - в течение одного десятилетия.

Казалось бы, проще всего объяснить эти явления и сам характер деформаций, который испытывал на себе литературный процесс советского времени, можно было бы обстоятельствами внелитературного, социально-политического плана. В самом деле, характер литературного процесса советского времени определяют новые отношения между литературой и властью. Советская власть с самого начала была склонна рассматривать литературу как явление партийно-государственной жизни. Литературе навязывались не

6

свойственные ей пропагандистские и идеологические функции. В результате возникла и реализовалась идея партийно-государственного руководства всеми формами литературной жизни. Политическое давление, которому литература подверглась с первых и до последних дней советской власти, деформировало органичный, естественный процесс литературного развития.

Однако подход к литературному процессу с точки зрения обстоятельств экстралитературного, социально-политического плана не может быть признан единственно возможным и исчерпывающим. Ведь литература несла в себе и стремилась реализовать внутренние, имманентные законы развития, обуславливающие потребность отражения и преображения действительности с точки зрения художественного сознания XX в.

Перед современным историком литературы (да и не только филологом, но перед любым гуманитарным исследователем вообще) стоит задача выбора точки зрения на свой объект. Особенно это важно, когда речь идет о русской культуре XX в. Но возможна ли вообще одна-единственная точка зрения, способная дать исчерпывающее представление?

Ситуация рубежа веков (XX и XXI вв.) ознаменована не только множеством нерешенных проблем, своего рода идеологическим вакуумом гуманитарного знания, но и пониманием того, что не может быть одной единственно верной точки зрения (так же, как и одного единственно верного учения). Это тоже результат научного развития XX столетия, имеющего не только философскую, но и несомненную этическую достоверность и ценность. Ведь именно XX в. привнес в научную методологию мысль о невозможности существования одного-единственного языка, описывающего явление. Идеи А. Эйнштейна, поставившего основополагающие константы мира в зависимость от точки зрения наблюдателя, теория хронотопа М.М. Бахтина, раскрывшая объективно-субъективный характер взаимосвязи времени и пространства в художественном произведении; исследования микромира, открытие Н. Бором дуализма "волна-частица", показавшее, что именно точка зрения исследователя-экспериментатора определяет характер поведения физического объекта (одно и то же физическое явление ведет себя то как частица, то как волна, и разница определяется именно позицией исследователя, а не состоянием объекта), предопределили мысль о дополнительности разных точек зрения - в том числе и в сфере гуманитарного знания. "Представление о возможности одного идеального языка как оптимального механизма для выражения

7

реальности является иллюзией, - писал Ю.М. Лотман. - Минимально работающей структурой является наличие двух языков и их неспособность, каждого в отдельности, охватить внешний мир"¹. Мысль о необходимости нескольких точек зрения для адекватного восприятия истории, культуры и литературы стала основополагающей не только для поздних работ Ю.М. Лотмана, но и для тартуско-московской школы² - вероятно, последней школы отечественного литературоведения, созданной в XX в., а потому итоговой, завершающей его методологические искания.

Сколько же существует точек зрения на литературные итоги XX в.? К сожалению, не так много, что может показаться достаточно странным. Еще раз вспомним, как на рубеже 80 - 90-х годов яростно сокрушались идеологические концепции советского литературоведения, но "новый взгляд"³, к которому, казалось тогда, так просто прийти, не увенчал литературно-критические итоги XX столетия. Повторим еще раз то, что представляется очевидным: из множества написанных за последние десятилетия статей и книг (при всей важности и актуальности многих из них) обобщающая и авторитетная точка зрения на литературный процесс, на историю культуры, на политическую историю XX в. так и не сложилась.

Одно из заблуждений рубежа 80 - 90-х годов было связано с тем, что ученые и критики не поставили перед собой задачу выхода из прежней, сформированной в советском литературоведении идеологической парадигмы, остававшейся практически неизменной с середины 30-х годов. Она определялась теорией социалистического реализма, создание которой началось в 1932 г., после постановления ЦК ВКП(б) "О перестройке литературно-художественных организаций", а завершилось уже в 50 - 70-е годы, в работах А.И. Метченко, А.И. Овчаренко, В.И. Иванова. Поэтому смертельная борьба против социалистического реализма рубежа 80 - 90-х годов была, по сути дела, попыткой преодоления прежних, "тоталитарных" идеологем, которые заменялись новыми, "демократическими"

8

(Ю. Буртин, В. Лакшин, В. Кардин, И. Золотусский, Н. Иванова). Если бы общественный интерес к литературе и литературной критике не иссяк, то, возможно, "демократическая" тенденция и смогла бы сформировать новые парадигмы, пригодные для описания литературной истории с иной, например, эстетической, точки зрения. Этого, как мы знаем, не произошло и "эстетическое" направление литературной критики не сложилось.

Казалось бы, русская литература XX в. дает богатый материал и для продолжения традиции философской критики и публицистики - традиций В. Розанова, Н. Бердяева, Г. Федотова, И. Ильина. Но и эта возможность не реализовалась: книги, сборники, статьи, семинары и конференции, посвященные М. Булгакову, А. Платонову, Е. Замятину, Л. Леонову, В. Набокову, позволив приблизиться к пониманию творческого и философского наследия этих художников, не дали (как пока еще видится) оснований для обобщений литературного пути в целом.

Следовательно, не найдены еще те точки зрения, сопоставление которых дало бы возможность приблизиться к пониманию той сложной системы, которую являет собой литература XX в., и не выработаны еще те метаязыки, которые могли бы адекватно ее описать.

Между тем, поиски их необходимы. И чем больше точек зрения будет предложено, чем больше метаязыков будет создано, тем полнее предстанут перед нами литературные и культурные итоги века.

Влияла ли политическая ситуация, государственное давление, "партийное руководство" на русскую литературу? Безусловно. Определяли ли ее развитие эстетические закономерности художественного сознания XX в., сформулированные художественным опытом Серебряного века, порожденные "художественной революцией" рубежа двух прошедших столетий? Разумеется. Стало быть, уже нельзя понять русский литературный опыт, минуя два принципа его описания: с точки зрения того, как проводилась государственная политика в отношении к культуре и какова она была, и с точки зрения собственно эстетических закономерностей литературного развития.

Однако возможны (и даже необходимы) и другие подходы. Один из них предполагает обращение к социокультурной ситуации, сложившейся с самого начала советского времени и в корне изменившей отношения в системе "читатель-писатель". Взаимодействие между этими двумя центральными фигурами литературного

9

процесса стало качественно иным в 20 - 30-е годы, в чем отразилась социокультурная ситуация послереволюционного периода: новый читатель, пришедший в литературу и культуру и удобно, как ему показалось, расположившийся, сформировал свои собственные представления о литературе и повлек за собой появление совершенно невиданной ранее фигуры писателя.

Другой подход связан с восприятием литературы как одной из сфер воплощения русского национального характера. Соотносясь с предшествующим по принципу дополнительности, он рассматривает явления литературной и культурной истории XX в. как обусловленные некими корневыми чертами русской ментальности. Ее методологическую основу в контексте данной работы составляют труды Л.Н. Гумилева.

В данной книге автор постарался представить, как могут "работать" обе эти точки зрения, накладываясь друг на друга, взаимодействуя, создавая в конечном итоге стереоскопическую картину нашей общей истории.

Этим обусловлена и композиция книги. В первой главе речь пойдет о тех социокультурных процессах, которые привели к разделению единой некогда русской национальной культуры на две субкультуры, что явилось, по сути дела, национальным расколом. Процесс, начавшийся три столетия назад, с трагической непреложностью завершился в первой трети XX в. Две революции 1917 г. явились его результатом. Стоит задуматься, как все это отразила русская литература и какие изменения претерпела она сама. Поэтому основным объектом наших суждений станет история русской словесности первой трети ушедшего века, хотя часто, говоря о литературе или о партийной политике в отношении литературы, необходимо будет обращаться и к ситуации 40 - 50-х годов.

Во второй главе проанализировано то положение, в котором оказалась творческая личность в ситуации "культурного вакуума" 20 - 30-х годов, когда прежние художественные достижения были поставлены под сомнение и многие писатели стали "лишенцами" в пореволюционное время в результате появления нового читателя, "человека массы". Он принес с собой новые нормы и социального, и бытового поведения и потребовал для себя и нового писателя, и новой литературы. Новая читательская масса и породила тот социальный и культурный слой, на котором возник феномен социалистического реализма.

В третьей главе, посвященной исследованию соцреализма, акцентируется внимание на том, что формирование соцреалистаческого

10

канона, завершившееся к середине 30-х годов, было обусловлено не только социокультурными обстоятельствами русской действительности, но и причинами собственно эстетического характера.

В четвертой главе речь идет о модернистской эстетике, которая на протяжении трех советских десятилетий противостояла соцреализму, создавая иную картину мира и формируя иное представление о человеческой личности, чем то, которое утверждалось советским каноном 30 - 50-х годов.

В заключении же предпринята попытка определить, предложила ли литература ушедшего века пути преодоления национального раскола. Это заставит нас обратиться к творчеству А. Солженицына.

11