§ 23. Приведенный материал далеко не полон, но и его вполне достаточно для подтверждения изложенного общего взгляда на синтаксис Маяковского как на такую систему, в которой формальные связи ослабляются за счет семантических, а каждое отдельное слово способно быть законченным и самостоятельным синтаксическим целым, свободным от синтаксической зависимости по отношению к словам, иерархически более высоким. Иными словами, это тот тип речи, при котором нет различия между словом и предложением и который обычно считается лежащим в самом основании истории человеческого языка, как бы такое мнение ни мотивировалось, - психологически, биологически, социологически и т.д. Так, защищая против Потебни реальность отдельного непредицирующего слова, Овсянико-Куликовский писал: "...было время, когда люди действительно не. имели в своем распоряжении "отдельных слов", когда всякий акт речи - мысли являлся у них либо в виде предложения, либо (и, по-видимому, гораздо чаще) в эмоциональной или аффективной форме, представлявшей род гомолога предицирующей роли слова"^*. Исходя из совершенно иных посылок и с другими целями, примерно то же утверждает и наш современник Н.Ф. Яковлев, когда пишет: "Первоначальный аморфный строй впервые возник... в эпоху первобытного стада. На самой заре человечества мы должны, однако, предположить существование еще более примитивного строя речи, который мы определяем как язык нечленимых звуков-предложений (криков-предложений). В эту эпоху простейшей, далее неразложимой грамматической

378

категорией в языке являлось предложение. Однако предложение в силу своей неразвитости, нерасчлененности было тогда одновременно и единым словом и единым звуком"^*. Имея в виду все напрашивающиеся оговорки относительно абстрактно-гипотетического характера подобных генетических предположений, нельзя все же не видеть важности заключающегося в них указания на диалектический характер исторических отошений между словом и предложением. Следовало бы только избегать самого термина "предложение" в применении к языку такого примитивного строя, потому что там, где слово и предложение совпадают, очевидно, нет ни того, ни другого, а есть нечто третье, качественно отличное. В одном случае эту оговорку делает и сам Яковлев: "Но эти отдельные звуки-сообщения представляют собою лишь предложение в зачатке. Предложения вообще, предложения как простейшей категории в эту эпоху еще не существует..;"^**. В лучшем случае речь может идти о тех "гомологах" предиката, которые имеет в виду Овсянико-Куликовский в приведенной выше выписке из его "Синтаксиса".

Как же следует понимать раскрывающуюся таким образом аналогию между синтаксисом Маяковского и этим наиболее примитивным строем человеческой речи? Грубым заблуждением было бы думать, будто эта аналогия есть результат архаизации или стилизации как сознательного художественного или вообще литературного приема. Литературный облик Маяковского, который постоянно жил самыми последними явлениями злободневности, для которого каждая уходящая секунда, по мере своего превращения в историю, тем самым как бы переставала быть реальностью, совершенно не вяжется с архаизацией и стилизацией. Да это было чуждо ему и в чисто художественном плане. Дело, однако, заключается в том, что раскрываемый историками языка примитивный строй речи, наряду с исторически изменчивыми и подвижными свойствами, обладает также и такими общими свойствами человеческой речи, которые, потеряв значение основного принципа построения речи, могут тем не менее подспудно продолжать в ней жить как известная возможность, реализуемая от случая к случаю, в зависимости от частных условий. Как уже выяснено было в первой главе, новаторство Маяковского в языке есть по преимуществу актуализация потенциального, почувствованного им в современном языковом строе через некоторые специфические формы его выражения. А так как вышедшее из употребления в языке никогда не "умирает" до конца - всякие биологические параллели в применении к языку вообще чрезвычайно вредны, - то подобная актуализация потенциального и приводит во множестве случаев к возрождению

379

и к "воскрешению" более исконных отношений. Можно сказать, что такого рода языковое творчество традиционно, но не в смысле прямой преемственной зависимости от тех или иных ближайших или отдаленных культурных традиций^*, а в том смысле, что оно служит как бы постоянным напоминанием исходных начал данной словесной культуры и постоянным возвращением к ним, но в современной и злободневной форме.

Нам остается убедиться, что тот же основной принцип языкового новаторства может быть открыт и в тех явлениях текста Маяковского, которые относятся к области семасиологии.

380