§ 11. Прилагательные, произведенные от существительных, подновляются в языке Маяковского в своем словопроизводственном качестве тем, что их привычное образование заменяется каким-нибудь из параллельных способов, нередко - менее продуктивным и оттого более ощутимым. Достигаемое этим путем воскрешение отношения между основой и суффиксом составляет интересную параллель к указанным выше случаям воскрешения слова. Кроме того, в результате такого словообразовательного "омоложения" прилагательное становится менее зависимым от существительного, так как привычные словосочетания разрушаются. Так, находим "кости слонячей" (II, 147) вместо слоновой, "языка зверячьего" (VI, 12) вместо звериного, тигрячий (VIII, 179) вместо тигровый, "в перчатках лаечных" (II, 339) вместо лайковых, "дымком квартирошным" (VI, 114) вместо квартирным, трамвайский (II, 133), вместо трамвайный, "легкомыслой головёнке" (II, 332) вместо легкомысленной. В иных случаях перемена употребительного суффикса на неупотребительный связывается с изменением категориального значения прилагательного. Например, в сочетании:

слово декабрый имеет значение качественного прилагательного, а не относительного, каким является декабрьский. Есть у Маяковского и некоторые излюбленные суффиксы для образования прилагательных, ср., например, "взревел усастый нянь" (VI, 251), "дэнди туфлястый" (VII, 32), "цветастой кружкой" (V, 462), "молоткастый, серпастый советский паспорт" (VII, 253), "штыкастый еж" (X, 95). Нередко находим прилагательные от таких существительных, которые в общем языке не имеют при себе прилагательных, как, например, "в кафейные двери" (II, 82), "кафейный гомон" (VII, 82), "кафейная жизнь" (VII, 277), "поцелуйная сладость" (II, 355; это слово встречается изредка у символистов); или в таких значениях (и в такой форме), как, например, "мелочинным роем" (VI, 127), "слух ухатый" (II, 387) и т.д.

Давно уже обращено внимание на особое положение притяжательных

345

прилагательных в системе языковых средств Маяковского^*. Яркая их особенность состоит в том, что они представляют собой у Маяковского результат образной персонификации вещей, например: "не дослушал скрипкиной речи" (I, 67), "губы вещины" (I, 196), "бумажкин вид" (VII, 14), "чахоткины плевки" (X, 180), "благодушью миноносьему" (I, 80), "от налогов наркомфиньих" (IX, 363), "небье лицо" (I, 196), "радость личью" (I, 264), "иголье ухо" (III, 161) "вопли автомобильи" (I, 282), "язычьи кончики" (И, 299), "шаги саженьи" (VI, 329), "слёзовой течи" (I, 193), "стеганье одеялово" (I, 211), "стропила соборовы" (II, 29), "ребровы дуги" (II, 137), "шитье эполетово" (VI, 53), "В ущелья кремлёвы" (VI, 120) и мн. др. В указанных случаях Маяковский употребляет притяжательные прилагательные от слов, которые или вовсе не имеют при себе прилагательных в общем языке, или производят только прилагательные относительные (ср., например, рядом с приведенным примером: "в ущелья кремлёвы", на той же странице: "вышки кремлёвские"). Поэтическая цель подобного словоупотребления совершенно прозрачна и продиктована Маяковскому общим его стремлением к уничтожению "разницы между лицом и вещью", установление которой Потебня считал одним из признаков нового периода в истории русского языка, в отличие от древнего. Таким образом, мы еще раз сталкиваемся с тем фактом, что несомненное новшество в языке Маяковского есть не что иное, как воскрешение того, что когда-то было вполне живым явлением русской речи и продолжает в ней и сейчас жить подспудной жизнью, как намек и возможность, хотя и представляется явлением, исчезающим в современном литературном употреблении. И в самом деле, как указывает Потебня, в древнерусской речи было возможно не только "сын Владимиров", "дочь Иродиадина", но также и "взвеяние югово", "окияново течение", "зуб зверин", "свет месячий" и т.п.; причем между примерами первого и второго ряда не было разницы в значении: "первоначально всякое притяжательное предполагает существительное в значении особи и есть притяжательное личное"^**. Последнее замечание Потебни очень важно для истолкования пристрастия Маяковского к формам притяжательного прилагательного, в современной литературной речи малоупотребительным и заменяемым прилагательными относительными (человеческий вместо человечий, отцовский вместо отцов, ср. у Щедрина уже: "маменькиному усмотрению" вместо более старого маменькину^*** и т.д.). Заменяя привычные формы относительных прилагательных

346

непривычными формами притяжательных, Маяковский тем самым заменяет общее и абстрактное отношение между основой и суффиксом прилагательного, при котором исходное существительное понимается просто как предмет, конкретным и индивидуализирующим отношением, при котором исходное существительное предстает как особь, лицо, живой носитель свойства. Поэтому очень характерны и знаменательны, именно в духе поэтики Маяковского, также и те употребляемые им многочисленные притяжательные прилагательные на -ий, -ов и -ин, которые произведены не от названий вещей, но от названий лиц и животных. Например, "веселостью песьей" (I, 35), "зверьим криком" (I, 63), "стая зве́рья" (XII, 51), "человечьего мяса" (I, 64), "на рояль положить человечьи ноты" (I, 211), "сердца человечьего" (II, 16), "лошажье ржанье" (I, 282), "лошажье тело" (V, 508), "к туше лошажьей" (II, 81), "под лошажьей ногою" (II, 419) и в прозе: "в лошажьи животы" (VII, 336), "до прислужьей комнаты" (X, 260), "горбам верблюдьим (вместо верблюжьим! - IX, 81), "Долой улитье - "подождем"!" (II, 54), "прабабки носорожьи, ящерьи прапрадеды и крокодильи" (II, 279), "в компании ангельей" (IX, 191), "мастерская геньина" (II, 332), "щений голод" (V, 468), "Идеал муссолиний" (V, 228), "интервенция во́рья" (VI, 195), "тома шекспирьи" (VI, 293), "Керзонья тактика" (V, 234), "полиция... эсдечья" (X, 132), "Сиона евреева" (I, 221), "баллад поэтовых" (I, 287), "поэтовой неги" (VI, 34), "у счастливцевых ворот" (V, 602), "рабочьи права" (V, 556), "поместья бога́чевы" (VI, 277), "поэтиного сердца" (I, 52), "на змеин хвост" (I, 143)^*, "ноздри ментранпажины" (II, 228), "жилье землемерино" (II, 451), "по делам по лординым" (V, 231), рядом: "в лордовой морде" (V, 231), "не собачья глушь, а собачкина столица" (VIII, 12) и даже с двумя суффиксами притяжательности: "На Собачьевой площадке" (V, 467) и множество других. Замечателен, наконец, случай притяжательного прилагательного от прилагательного же, превращенного этим путем в существительное:

Любопытной частностью являются притяжательные от неизменяемых иноязычных собственных имен, например: "с настойчивостью Леонардо да-Винчевою" (II, 97), где, вследствие совпадения форм творительного падежа единственного числа женского рода прилагательных на -ин и на -иный, нельзя решить, подлинное ли перед нами притяжательное прилагательное или - усвоившее окончание -ый, подобно

347

тому, как в живой речи говорят "бертолетовая соль" вместо первоначального Бертолетова, "жавелевая вода" вместо Жавелева и т.д. Пример: "эта самая крыша Нирензеевая" (II, 101) как будто дает право предполагать "Леонардо да-Винчевая", в соответствии с тенденциями современного просторечия, но это не обязательно.

В области степеней сравнения, кроме указанных в первой главе романнее, пепельней, поцекистей, соотносимых прямо с соответствующими существительными, стоит указать подобные же сравнительные степени: "Чем дальше - тем ночнее" (II, 116), и особенно наглядный случай, в котором прямо указано и исходное существительное:

Пример: "Чтоб гнал ураганней ветра" (II, 436) - вследствие наличия родительного сравнения - иного типа, так как предполагает посредствующую ступень в виде наречия ураганно. Любопытен случай сравнительной степени от наречия, представляющего собой неизменяемую^* форму: "гимн еще почтее" (I,102) к "почти гимн" (I, 87). Такова же природа слова подавней (II, 139): "Ну, а меня к тебе и подивней - я же люблю - тянет и клонит", так как в морфологии современного языка слово подавно формально не соотнесено с давний.

348