§ 5. Маяковский, несмотря на несомненный нигилистический налет в его литературном поведении, особенно в более молодые годы, был

330

человеком достаточно трезвым, земным и социальным для того, чтоб не стать жертвой заумного соблазна. Маяковский ценил экспериментаторство Хлебникова, нередко и подражал ему. Особенно в ранних статьях Маяковского заметна пристальная заинтересованность теорией и практикой воскрешаемого слова. Примером может служить рассуждение о том, что "слова - цель писателя" - в статье 1914 года "Два Чехова" (I, 339), или восхищенный отзыв о хлебниковском слове железовут в статье того же времени "Война и язык" (I, 375). Но во втором из этих случаев находим и очень характерное примечание: "Если вам слово "железовут" кажется неубедительным, бросьте его. Придумайте что-нибудь новое, яснее выражающее тонкие перепутанные чувства. Мне дорог пример из Хлебникова не как достижение, а как доро́га" (I, 375). В приведенных словах молодого Маяковского два момента обращают на себя внимание наблюдателя. Во-первых, здесь сказывается такое отношение к словотворческому факту, которое видит в нем не осуществленный результат, а только пример практического применения метода. Это отношение к хлебниковским образцам у Маяковского, по-видимому, было постоянным. Несомненно, оно же продиктовало Маяковскому его известное признание в некрологе Хлебникова 1922 года: "Хлебников - не поэт для потребителей. Его нельзя читать. Хлебников - поэт для производителя"^* (II, 475). Во-вторых, что в данной связи представляется особенно важным, здесь сказалась и психологическая мотивировка словотворческого акта ("Придумайте что-нибудь новое, яснее выражающее тонкие перепутанные чувства"), очень не похожая на ту "установку на выражение"^** и на то "обнажение приема"^***, которые Р. Якобсон с известной точки зрения справедливо считал основными признаками поэзии Хлебникова и подлинного футуризма. Это дает повод еще раз подчеркнуть, что языковое новаторство Маяковского есть новаторство не беспредметное, а имеет отчетливую стилистическую мотивировку. Маяковский в своих стихах ищет новых языковых норм не потому, что его собственный язык представляется ему самодовлеющей ценностью, а потому, что обычный язык не удовлетворяет его как стилистическое средство его поэзии. Поэтическая тема Маяковского, несомненно, не могла бы быть рассказана, если бы не языковое новаторство, к которому она толкала Маяковского. Но она же зато служит и оправданием тех новшеств языка, к которым прибегал Маяковский, искавший в этих новшествах точного выразительного соответствия своему художественному замыслу. Трудно представить себе более неподходящее обозначение

331

для этих новшеств, чем "самоценное слово"²⁵, - обозначение, вполне рациональное для ряда иных явлений русского футуризма. Это не всегда мог понимать сам Маяковский, но это обязаны постоянно иметь в виду исследователи его произведений.

Отчетливые стилистические мотивировки как положительных, так и отрицательных оценок в области слова часто присутствуют в критических отзывах Маяковского. Для раннего периода деятельности Маяковского, когда теории футуристского словоновшества должны были звучать особенно заманчиво, хорошими примерами могут служить уже названные статьи 1914 года "Два Чехова" и "Война и язык". Во второй из них по поводу четверостишия Брюсова, в котором употреблены слова мечи, шлемы²⁶, Маяковский говорит: "...разве можно подобными словами петь сегодняшнюю войну! Ведь это язык седобородого свидетеля крестовых походов. Живой труп, право, живой труп" (I, 374). Словесный трафарет в отклике на острый вопрос живой современности, стандартный подбор образов там, где предполагается взволнованное переживание патриотической темы, - вот что осуждает в этом приговоре Маяковский. Очень интересны мысли Маяковского о языке в первой из названных статей: "Под стук топоров по вишневым садам распродали с аукциона вместе с гобеленами, с красной мебелью в стиле полуторы дюжины людовиков и гардероб изношенных слов. Сколько их! "Любовь", "дружба", "правда", "порядочность" болтались, истрепанные, на вешалках. Кто же решится опять напялить на себя эти кринолины вымирающих бабушек? И вот Чехов внес в литературу грубые имена грубых вещей, дав возможность словесному выражению "торгующей России". Чехов... безвозвратно осмеял "аккорды", "серебристые дали" поэтов, высасывающих искусство из пальца...^* "- Отчего не любят? Отчего?" Насмешлив спокойный голос Антона Павловича: "- А вы его судаком по-польски кормили? А, не кормили! Надо кормить. Вот и ушел!"...^** И там, где другому понадобилось бы самоубийством оправдывать чье-нибудь фланирование по сцене, Чехов высшую драму дает простыми "серыми" словами: Астров: "А, должно быть, теперь в этой самой Африке жарища - страшное дело" (I, 341-343). И когда в этом контексте в той же статье читаешь: "Все произведения Чехова - это разрешение только словесных задач"

332

(I, 342), то становится понятно, что самому выражению "словесные задачи" здесь принадлежит вовсе не тот плоский смысл, какой следовало бы предполагать исходя из буквального применения футуристской программы о самоценном слове и о бросаемых с парохода современности Пушкине, Достоевском, Толстом.

333