§ 3. Однако и собственно языковое новаторство возможно различное. Так, например, есть существенная разница, именно в отношении их новаторского смысла, между словом еуы, которое употреблял

324

Крученых (в значении "лилия")⁵, и словом всехный, которое употреблял Маяковский. Разница здесь заключается в том, что в первом из этих случаев новым, небывалым является самый подбор звуков речи, как носитель материального значения слова, тогда как во втором случае заново изобретена лишь комбинация таких звукосочетаний, которые, вместе с своими значениями, уже заданы традицией. Формальный признак прилагательного -ный и превращенное в основу слово всех, порознь взятые, даны Маяковскому традицией, и лишь объединение этих двух элементов в небывалую форму всехный, по образцу существующего в просторечии и диалектах ихный, есть акт языкового новаторства^*. Сделанное противопоставление имеет целью указать, что не все в языке с одинаковой степенью легкости может быть предметом новаторского изобретения. Последнее находит известную преграду в самих по себе естественных условиях жизни человеческого языка. Так, почти невозможно представить себе сознательное введение, с новаторскими задачами, небывалых звуков речи в данный язык, если только этим не преследуется, например, цель какого-нибудь звукоподражания. Сошлюсь на то, что даже и русские футуристы-заумники не предложили в своих словотворческих опытах ни одного звука речи вдобавок к уже существующим в русской фонетической системе. Например, в русском литературном языке нет дифтонгов с у неслоговым во второй части, т.е. сочетаний, вроде начинающих собой английское слово out, boatman; нет мягких ж и ш кратких⁶; нет аффрикаты, которой начинается, например, итальянское слово giorno или английское joy; но трудно себе представить, при каких условиях и с какой целью кто-нибудь стал бы добиваться того, чтобы в систему русской речи вошли подобные, отсутствующие в ней теперь звуки, и главное - как такая попытка могла бы увенчаться успехом. Замечу здесь, кстати, что по наличному запасу звуков речи заумный язык Хлебникова, Крученых и иных деятелей этой школы есть, конечно, русский язык, вопреки желанию творцов зауми видеть в ней нечто интернациональное и общечеловеческое. Несколько иное положение застаем, когда от простого перечня звуков речи переходим к их возможным сочетаниям. Уже приведенный выше пример (еуы Крученых) достаточен для того, чтобы не отрицать возможности такого словотворчества, которое приводит к появлению небывалых для данного языка звуковых сочетаний. Со специальной точки зрения представило бы известный интерес изучение заумных текстов русского футуризма в данном отношении. Но и без обширных исследований мы вправе догадываться, что употребление обычных звуков русской речи в необычных положениях и сочетаниях в произведениях заумной

325

поэзии представит картину маловыразительную для истолкования самого понятия языкового новаторства.

То, что в данной связи можно сказать о внешней оболочке языка, т.е. о звуках речи, оказывается в общем справедливым и в применении к внутреннему слою языковой структуры, т.е. в применении к слову как средству именования явлений действительности. Точно так же, как звуки речи, обычно не выдумываются и корни или приставки и суффиксы, т.е. носители частных языковых значений. Из этого обычного положения вещей есть все же некоторые исключения. Они касаются не только области поэзии, ср., например, разные виды глоссолалии, пресловутые кубоаа⁷ Гамсуна, сикамбр⁸ и умбракул⁹ Горького и т.п. факты, усиленно вдвигавшиеся в свое время в научный оборот теоретиками футуризма^*, где соответствующие явления часто мотивированы аффективной природой речи и борьбой мысли и чувства, но также и области практического именования вещей и понятий (ср. искусственно придуманные и введенные в употребления слова, вроде газ¹⁰, рококо¹¹, кодак¹² и т.п.). Но именно эти последние явления терминологической практики наглядно свидетельствуют о том, что за пределами непроизвольного выражения смутных эмоций и звукоподражаний единственно возможное оправдание подобного словарного изобретения заключается в его собственно терминологическом назначении, в том, что оно дает известное название новому и не имеющему еще общественного имени предмету. Ниже я вернусь к этому вопросу, имеющему большое значение для сравнительной оценки заумного словотворчества и словотворчества Маяковского.

Сказанное подводит нас к выводу, что наиболее "естественным", - если только применимо в данном случае такое слово, - сознательное языковое изобретение представляется в области грамматической формы слова. Здесь изобретение новых фактов языка может состоять в том, что из заданных традицией знаменательных звукосочетаний создаются такие комбинации, которых нет в запасе языковых средств, употребляемых в данное время в данной среде. Такое языковое новаторство есть творчество новых языковых отношений, в противоположность творчеству новых языковых материалов, о котором говорилось выше. А так как явления формы слова очень подвижны и изменчивы, то нет ничего удивительного, что в некоторых случаях вновь изобретенная и представляющаяся небывалой форма оказывается уже когда-то существовавшей и только вышедшей из употребления или даже и сейчас существующей, но не в литературном языке, для нужд которого сделано изобретение, а в диалектах и т.п. Например, у Маяковского в нескольких случаях наблюдаем сравнительную степень к именам существительным. "Небось не напишут

326

мой портрет, - не трут понапрасну кисти. Ведь тоже лицо как будто - ан нет, рисуют кто поцекистей" (VII, 67); "и моя любовь к тебе расцветает романнее и романнее" (VII, 17); "Что может быть капризней славы и пепельней?" (VIII, 78). Внешне, с точки зрения словообразовательной техники, эти сравнительные степени предполагают основы имени прилагательного романы-, пепельн-, и необычность этих слов целиком можно было бы поэтому приписать только тому, что это сравнительные степени от прилагательных не качественных, а относительных: романный, пепельный. Но самое значение этих необычных слов свидетельствует, без всякого сомнения, о том, что они созданы Маяковским как известные формы, относящиеся прямо к соответствующим существительным, и что предполагаемые здесь словопроизводственным принципом прилагательные, из которых даже не все существуют в реальном употреблении, не играли никакой посредствующей роли между существительным и сравнительной степенью. Романнее означает здесь усиленную степень свойства, которое сопоставимо с романом как символом эротического переживания; пепельней - усиленную степень свойства, сопоставимого с пеплом как символом непрочности, хрупкости (тогда как прилагательное пепельный у нас применимо только к обозначению цвета). Можно сказать, что роман так относится к романнее и пепел так относится к пепельней, как капризный к капризнее, белый к белее, плохой к хуже и т.п. Если это действительно так, то перед нами факт речи, с точки зрения обычной нормы русского языка в высшей степени странный и, несомненно, намеренно изобретенный, новаторский. Тем не менее подобные факты, как переживание той поры истории славянской речи, когда в ней не различались еще как особые формы имена существительные и прилагательные, встречаются в памятниках древнерусского языка, например бережее к берег, зверее к зверь и т.п. Подобные слова, как писал в свое время Потебня, вовсе не нуждаются для своего объяснения в посредстве предполагаемых прилагательных (бережий и т.п.)^*. Нет никакой необходимости по этому поводу предполагать специальную осведомленность Маяковского в подобных фактах истории русского языка для того, чтобы истолковать приведенные случаи его языкового употребления. Они просто и естественно объясняются тем, что называют грамматической аналогией. В каждом языке, наряду с употребляющимися в повседневной практике словами, существуют, кроме того, своего рода "потенциальные слова", т.е. слова, которых фактически нет, но которые могли бы быть, если бы того захотела историческая случайность. Слониха (при слон) - это слово реальное и историческое. Но рядом с ним, как его тень, возникает потенциальное слово китиха, как женский род к кит, и именно в употреблении такого потенциального

327

слова ("чтоб легше жилось трудовой китихе с рабочим китом и дошкольным китенком", VII, 99) и заключен акт новаторства в области формы слова. Этого рода новаторство, которое и в самом деле может быть названо естественным, потому что нередко имитирует реальную историю языка, создает, следовательно, факты языка хотя и небывалые, новые, но тем не менее возможные, а нередко и реально отыскиваемые в каких-нибудь особых областях языкового употребления: например, в древних документах, в диалектах, в детском языке¹³ и т.д. То, что живет в языке подспудной жизнью, чего нет в текущей речи, но дано как намек в системе языка, прорывается наружу в подобных явлениях языкового новаторства, превращающего потенциальное в актуальное.

Не требует подробного объяснения тот факт, что вполне доступна и очень привлекательна для новатора языка также область синтаксиса. Здесь снова создаются не новые материалы, а только новые отношения, так как вся синтаксическая сторона речи представляет собой не что иное, как известное соединение грамматических форм, и в этом смысле существенно не материальна. Поэтому синтаксические отношения - это та сторона речи, где почти все представляется только реализуемыми возможностями, актуализацией потенциального, а не просто повторением готового, особенно же в условиях поэтической и притом стихотворной речи. Наконец, вполне очевиден простор, которым каждый из нас пользуется в выборе тех или иных оттенков значений слова и возможных словосочетаний.

328