III. Понимание и критический акт

Мы познакомились с тремя попытками принципиального разрешения затруднений, связанных с проблемой установления текстуального канона: механистической теорией Гофмана, скептической - Томашевского и его же - третьей, которая в качестве выхода из этого скептического тупика допускает какие-то субъективные основания для критической работы над текстом. Обе первые теории противоречат принципам науки, последняя - сознательно от них отмежевывается. Между тем это последнее решение вопроса вовсе не так уж далеко отстоит от научных принципов, как это представляется его автору. Все дело лишь в том, что́ следует в данном случае разуметь под этим "глубоким субъективизмом". Если этот субъективизм означает, что филолог волен в своих предпочтениях руководиться любым своим капризом или прихотью, то такому субъективизму в науке, очевидно, не место и нам с ним делать нечего. Но если только предположить, что это субъективное предпочтение, сколь бы "субъективным" оно ни

79

казалось, основано все же на понимании изучаемого текста, то дело значительно меняется и мы начинаем уже чувствовать некоторую почву под ногами. Если трудно спорить о личных пристрастиях и прихотях, то наше понимание направляется уже некоторыми общими законами и они-то дают возможность нормальной научной дискуссии там, где в противном случае пришлось бы ссылаться лишь на то, что "нравится", и на то, что "кажется" правильным.

Нам и предстоит теперь ознакомиться хотя бы в самых общих чертах с этими законами понимания и с той связью, какая существует между пониманием и критической деятельностью. Для этого уместно будет на время вернуться к началу и вспомнить, что до сих пор у нас без ответа еще остается вопрос об условиях самого возникновения критики, о тех основных и первоначальных побуждениях, в силу которых мы ставим перед собою проблему выбора правильного текста. Ведь против тех определений критики текста, которые исходят из принципа соблюдения авторской воли, несмотря даже на связывающиеся с ними механистические и уничтожающие самую возможность критики предрассудки, ничего, в сущности, нельзя было бы возразить, если бы они не совершали явного подмена этой основной и подлинной проблемы простым словесным штампом. Так и современное руководство компетентного германского филолога Георга Витковского прямую задачу критики усматривает в том, что она должна "установить форму, которую дал автор своему произведению или хотел дать"^*. Насколько недостаточно это, казалось бы, простое и ясное определение с принципиальной стороны, видно уже из того, что сейчас же вслед за этим определением Витковскому приходится прибегать к эмпирическим иллюстрациям из области различных типов текстуальных искажений, чтобы этим путем оправдать самое возникновение необходимости в подобной критической задаче. Действительно, непонятным до сих пор остается главное: почему вообще могут у нас возникать подозрения, что данная сохраненная нам традицией редакция того или иного литературного памятника не отвечает авторскому замыслу. Для того, чтобы такое подозрение могло возникнуть, ему уже, очевидно, должна предшествовать какая-то критическая оценка, совершенно независимо от того, убеждены ли мы, что перед нами список с оригинала или сам оригинал. Вот эта-то первоначальная критическая деятельность, возникающая еще вполне независимо от каких-либо практических целей по отношению к внешнему виду памятника, существенно свободная в своей интенции, и обусловливается нашими потребностями понимания, внешнее выражение которого, так сказать социализацию его, мы называем истолкованием, интерпретацией. Чтобы не углубляться в не идущие к делу подробности философского характеpa,

80

нам достаточно будет для дальнейшего иметь в виду популярное определение понимания как такого акта, в котором мы познаем внутреннее из знаков, являющихся внешним выражением этого внутреннего. Находящийся перед нашими глазами текст принципиально требует того, чтобы мы его поняли, т.е. раскрыли его значение.

Истолковать содержание и смысл текста - это и есть задача филолога. Подобное истолкование, однако, совершенно немыслимо и недостижимо без предварительной критической оценки текста, которая и связывается здесь неразрывно с актом понимания. Ведь для того, чтобы понять памятник, нам нужно первоначально увериться, то ли в нем излагается, что мы хотим понять, тот ли это материал, за который мы его принимаем; в противном случае наше понимание будет направлено уже не на избранное нами содержание, а на какое-то другое. Если далее наше понимание наталкивается на какое-либо затруднение, так называемое "темное место", мы, естественно, стараемся выяснить, нет ли здесь какой-либо авторской ошибки или постороннего искажения, или же у нас просто не хватает данных, чтобы признать эту неясность только кажущейся. Само собой при этом разумеется, что таким темным местом может оказаться и целый памятник: путь критики остается тот же, ибо если отдельное слово понятно только из контекста, то и контекст есть принципиально слово. Во всяком случае важно, что принципиально критика направлена не на отыскание ошибок, как это обычно представляют, а на оценку выражения с целью раскрытия его содержания: указание ошибки есть результат, а не задание критики. Поэтому критика не только указывает неверное, но признает также верное. Она видит не только искаженное, но и подлинное. У Сологуба мальчик считает слово Гегель опечаткой, так как по его мнению "речь идет, конечно, о Гоголе"^*. Мальчик рассуждает точно тем же путем, что и филолог, с той только разницей, что у первого нет тех знаний и того опыта, которые позволили бы ему признать данную неясность кажущейся. И если мы не перед каждым печатным словом отдаем себе отчет, что совершили критический акт, то это только вследствие естественной привычки к механическому усвоению обиходных форм речи; привычки этой зато оказывается недостаточно, когда нашему пониманию предстоят задачи в том или ином отношении более сложные.

В самой общей форме мы могли бы поэтому сказать, что всякий культурный памятник, как знак, для того, чтобы его можно было верно истолковать и понять, нуждается в предварительной оценке с точки зрения адекватности его выражения выражаемому, соответствия воплощения - заданию. Критика и есть эта деятельность, направленная на раскрытие отношений между сообщаемым и внешними

81

формами сообщения. Такое понимание критики как деятельности, расчищающей путь нашему пониманию и из потребностей понимания возникающей, было выработано на почве расцвета античной филологии в Германии на рубеже XVIII и XIX веков лучшими теоретическими силами этой классической эпохи. В некоторых из относящихся сюда построений можно усмотреть настолько всеобщий и действительно принципиальный характер этого раскрытия критики как проблемы, что оно может служить надежным компасом и для нас, если только мы сумеем уловить эту его тенденцию к универсальности. Для примера приведу два определения. Одно из них принадлежит знаменитому Шлейермахеру, труды которого в области герменевтики и критики по справедливости считают основополагающими для новой европейской филологии^*. Полемизируя с Ф.А. Вольфом и Ф. Астом¹⁵ - авторами популярных тогда общих руководств по филологии, - которые придерживались еще старого догматического подразделения критики на "низшую" (beurkundende Kritik) и "высшую" (divinatorische Kritik) в зависимости от того, имеем ли мы дело с внешней, литеральной критикой или с критическими проблемами большей сложности (например, установление авторства)¹⁶, Шлейермахер^** и исходит из этой идеи всеобщности, которой должны быть подчинены все проявления и разновидности критического акта. Шлейермахер, правда, выделяет еще филологическую критику в особую критическую дисциплину по сравнению с критикой эстетической (или реторической) и исторической, оставляя на долю филологии в собственном смысле только задачу установления подлинности документа. "Как только мы убеждаемся, -пишет он, - что перед нами подлинное произведение, филологическая критика прекращается"^***. Но зато, исходя из аналогии именно с этими прочими критическими дисциплинами, Шлейермахер убедительно доказывает общую природу и единство метода всякой критики. В качестве образца он избирает историческую критику, которую определяет как "искусство извлекать факты из рассказов и сообщений"^****, и показывает, что эта же формула может покрыть собою всю совокупность задач филологической критики. Передам эту аналогию словами самого Шлейермахера: "Если какая-либо рукопись выдается (giebt sich) за произведение Платона или Цицерона, то это некоторый рассказ, который

82

мы должны проверить по частям и сравнить с другими сходными, с тем чтобы извлечь действительный факт (um die eigentliche Tatsache auszumitteln)... Точно так же и список с какого-либо произведения есть рассказ о том, что в названном произведении данный комплекс идей именно так выражен и в таком порядке изложен"^*. Здесь важен, конечно, не способ выражения; важна сама идея критики, независимо от тех или иных конкретных ее осуществлений, всегда все же направленной на раскрытие "общего отношения между фактом и рассказом о нем", как это определяет Шлейермахер^**.

Но то, что у Шлейермахера дано лишь в общей схеме, что у него является не столько раскрытием проблемы, сколько метким и бесспорным на нее указанием, - все это приведено в стройную систему, пленяющую своей отчетливостью и законченностью, в замечательных лекциях Августа Бэка (1785 - 1867)^***, воспитавших несколько поколений европейских филологов, в том числе и некоторых русских^****. Исходя из самой этимологии греческого χρίνεıν¹⁹ Бэк показывает, что критика всегда направлена на отыскание отношения и связи, так что само познание этой связи, безотносительно всего остального, и составляет задачу критики. Это познание по самому своему существу не может быть ничем иным, как оценкой (Urteil), однако для самого понятия критики совершенно посторонним остается вопрос о характере или содержании этой оценки. Так, следовательно, подтверждается выставленное выше утверждение, что указание ошибки есть не задача, а результат критики, который может, впрочем, состоять и в ином. Что же касается структуры того отношения, которое познается в критическом акте, то, как нетрудно видеть, это всегда есть отношение выраженного, сообщенного, высказанного (Mitgeteilten) к тому, что должно быть выражено, - к заданию, условиям (Bedingungen) сообщения. Эти условия и суть то, что предопределяет выражение; они суть, следовательно, критерий (Maass) для оценки выражения^*****.

83

Теперь можно идти и дальше. Нашим следующим шагом должно теперь быть ознакомление с различными типами самих этих критериев, ибо, как наперед уже можно догадаться, именно они и будут конкретно направлять критическую работу. Но еще до того, для того чтобы ясно было, откуда и как мы извлекаем эти критерии, мы должны задать себе вопрос о структуре самого критического акта как акта познания связи и отношения между критерием и его реальным осуществлением. Наша конкретная задача состоит теперь в том, чтобы определить, какие вообще возможны формы этого искомого отношения между сообщением и его условиями, т.е. между заданием и выполнением, и в зависимости от этого проследить, как протекает самый акт оценки. Что касается возможных отношений, устанавливаемых в критическом акте, то уже из предыдущего видно, что между выполнением и заданием отношение возможно только двоякого рода. Выполнение может быть или адекватно, соразмерно заданию, как говорит Бэк - angemessen, или же нет^*. Самая структура акта оценки располагается в соответствии с этим так: первоначально критика исследует, является ли данный литературный памятник адекватным с точки зрения различных могущих быть к нему приложенными критериев. "Для того, однако, чтобы не судить только негативно, критика, во-вторых, должна, в случае, если что-либо оказывается несоразмерным, установить, каким образом данное место могло бы быть соразмерным. В-третьих же, критика должна исследовать, является ли памятник в данной передаче (das Überlieferte) подлинным (urspränglich) или же нет"^**.

Это описание критического акта может быть принято и нами, но в соответствии с предложенным выше основным определением критики я считал бы нужным дать ему несколько иное толкование. Если критика вообще возникает из потребностей понимания и реальное содержание оценки для самого понятия остается проблемой посторонней и безразличной, то первая ступень критического акта и есть, в сущности, этот чистый вопрос об адекватности выражения, но еще не решение его в ту или иную сторону. Тогда второй ступенью критического акта и явится ответ на этот первоначальный вопрос - ответ положительный или отрицательный. С принципиальной точки зрения, нам важен здесь только самый факт оценки: приискание же соразмерного на место признанного несоразмерным в принципе решительно ничем не отличается от фиксации того, что сразу же было признано соразмерным. С этой точки зрения, предложить в научном издании художественного текста конъектуру или повторить традиционное

84

чтение - одно и то же^*. Несколько искусственная оговорка Бэка - "для того, чтобы не судить только негативно"^** - тогда уже будет не нужна, так как сознательный отрицательный ответ на вопрос об адекватности выражения, сознательная негативная оценка все равно невозможны, пока наперед уже неизвестно, как эту неадекватность нужно устранить. Ведь в противном случае само по себе признание дефектности изложения не освобождало бы еще понимание, что является, однако, непременным условием правильного критического заключения. Наконец, третьей ступенью критического акта явится вопрос о подлинности.

Таковы, следовательно, три задачи, исчерпывающие в их совокупности и последовательности содержание критического акта. Мы видим здесь прежде всего, что вопрос о подлинности есть последний вопрос критики, завершение акта оценки, а не первоначальный его повод, как это следовало бы хотя бы из определения Витковского. Иными словами, самая проблема авторской воли встает теперь перед нами как подлинная критическая проблема, ибо она предполагает уже понимание, а следовательно, и вопрос об адекватности выражения. С другой стороны, не менее для нас ясно теперь, что вопрос о подлинности не есть только простое механическое следствие критического акта, но составляет также необходимое условие всякой критики. Указанные три градации акта оценки нельзя себе мыслить абстрактно, как оторванные друг от друга умственные операции. И если Бэк остроумно замечает, что тот animus suspicax, который отличает истинного критика, прежде всего должен контролировать его собственные критические наклонности^***, то именно этот вопрос о подлинности, в такой его

85

постановке, и служит в структуре критического акта моментом самопроверки. Будем ли мы иметь в виду критику научную или свободную "литературную"^*, все равно ответ на вопрос о подлинности существеннейшим образом способен повлиять на наше критическое заключение. Вопроса об исторической достоверности здесь избежать нельзя, потому что раньше чем приписать автору какую-либо погрешность изложения нужно быть уверенным, что погрешность эта допущена именно автором, а не переписчиком, наборщиком или цензором. Ниже нам придется коснуться этого вопроса более подробно в иной связи, но уже и сейчас мы можем прийти к заключению, что немыслима критика, которая не отдает себе отчет в достоверности документа, служащего основанием для ее положительных или отрицательных суждений. Если же принять во внимание, что вопрос о подлинности в данной его постановке имеет в виду достоверность не только биографическую вовсе, но также художественную и поэтическую, то мы без труда догадаемся, почему и в области поэтического текста можно говорить о "правильных" и "неправильных" вариантах. Здесь пора, впрочем, ответить на вопрос о критериях, с точки зрения которых мы вообще признаем что-либо правильным или неправильным.

Итак, если задача критика состоит в отыскании отношения адекватного и неадекватного между выражением и выражаемым, то что же такое это выражаемое, с точки зрения которого производится оценка? В широком смысле в область этого выражаемого мы отнесем вообще все, что мы привыкли называть содержанием. Конкретно же выражаемым для критика будет то, на что направлено в каждый данный момент его внимание в структуре самого выражения. Если критик задается целями лингвистическими, то он будет изучать свой текст с точки зрения предполагаемого данным документом грамматического канона. Если перед критиком стоят проблемы поэтики, то оценка его будет исходить из соответствия данного текста метрическому или композиционному заданию. Если критик - историк, он соответственно будет изучать, верно ли рассказывает данный памятник об известных из истории событиях, правильно ли называет исторические имена и т.п. Иными словами, критериев оценки в принципе возможно бесконечное число: столько же, сколько мы различаем отдельных моментов в структуре слова и сколько мыслимо смысловых и исторических контекстов, в которые мы каждый раз включаем слово для уразумения его значения с той или иной новой стороны. В соответствии с этим критика распадается на такие отделы, каждый из которых соответствует тому или иному разрезу словесной структуры или же какому-либо из возможных смысловых и исторических контекстов. Так,

86

возможна критика орфографическая, палеографическая, грамматическая, поэтическая, реальная, историко-литературная, биографическая, историко-политическая и пр. Бэк в своей методологии филологических наук, соответственно своим четырем видам интерпретации, различает всего четыре вида критики: грамматическую, историческую (оценка памятника с точки зрения достоверности излагаемых им событий), индивидуальную (оценка памятника с точки зрения авторской литературной физиономии, его индивидуального стиля, манеры и т.п.) и критику литературного рода (Gattungskritik). Из этого одного перечисления видно уже, однако, что широкая терминология Бэка покрывает собою и все то множество контекстов, которое предполагается нашим определением^*. Так, совершенно ясно, что в исторической критике Бэка умещается критика историко-литературная рядом с критикой биографической или историко-политической, или что его Gattungskritik, как он и сам об этом говорит, предполагает проблемы не только поэтики, но и реторики, драматики, историки, с особым вниманием к лирике или эпосу, комедии или трагедии и вообще всем прочим жанрам и видам письменности и литературы в широком смысле термина^**.

Таким образом, хотя подразделения Бэка и рассчитаны методически на занятия в области классической филологии, те принципиальные основания, на которых они базируются, сохраняют в силу своего всеобщего характера свое значение и для нас. Но одно следует здесь подчеркнуть со всей возможной настойчивостью. Все эти подразделения и рубрики, сколько бы их ни было, ни в каком случае не должны пониматься как какие-либо твердые перегородки между отдельными моментами и разновидностями критического акта. Разграничения эти всегда нужно мыслить конкретно: они дают не жесткую классификацию и не каталог предметов, а только указания на

87

отдельные тенденции, направляющие критический акт в зависимости от обстановки и иных условий. Уже самая конкретность слова, на которое направлен анализ критика, обусловливает конкретную и диалектическую зависимость и связь между разными направлениями критического акта. Грамматическая критика сплошь да рядом предполагает критику историческую и индивидуальную, поэтическая - невозможна без историко-литературной или биографической и т.д. во всех вариациях. Тот особый вид критики, который обычно понимается под критикой текста, не только, таким образом, не есть единственный возможный вид научной критики, но необходимо предполагает сотрудничество и взаимную зависимость с прочими критическими дисциплинами. С ними он диалектически связан столь же неразрывно, как неразрывно связан звук слова с его грамматической формой, далее - значением и, наконец, со смыслом, содержанием, следовательно, - как выражение и выражаемое. Критика текста в точном смысле слова есть поэтому не что иное, как только особого рода внешняя форма воплощения и обнаружения критического акта. Относящиеся сюда более точные определения будут мною даны в своем месте, но и сейчас уже мы можем сделать такое заключение: в каком бы разрезе словесной структуры мы ни произвели критическую оценку, внешне она всегда может найти свое выражение в том или ином суждении о текстуальном виде памятника, в той ли или иной литеральной субституции, конъектуре, в исключении ли из состава памятника неподлинных составных частей, в признании ли ошибки метрической или грамматической и т.п. Таким образом, филологическая работа над текстом, внешне выражающаяся в установлении той или иной пунктуации, орфографии, грамматической формы, на самом деле попеременно сводится к критическим актам в направлении различных структурных моментов слова, в зависимости от того, в каком из этих разрезов словесной структуры - в графике, синтаксисе, сюжете, реальном значении слова - обнаружены дефекты выражения. Возьму намеренно элементарные и общеизвестные примеры. Н. Пиксанов, редактировавший академическое издание Грибоедова, напечатал основной текст "Горя от Ума" по так называемому булгаринскому списку²², который дает последнюю по времени авторизованную редакцию комедии. Но стих 376 IV действия:

Ах! вспомните! не гневайтеся, взгпянъте!..

Пиксанов печатает по жандровскому списку, редакция которого несколько предшествует окончательной, так как булгаринский список дает здесь искаженное чтение, нарушающее рифмовку:

Ах! вспомните! не гневайтесь, взгляните!..

88

(далее следует: не подличайте, встаньте^*). В данном случае один грамматический вариант заменен другим в результате поэтической критики, усмотревшей в первом из них несоответствие стихотворному заданию. Иные основания имеет известная, поражающая своей прозорливостью догадка Ф.Е. Корша относительно того стиха "Домика в Коломне", который до самого последнего времени во всех изданиях читался:

У нас его недавно стали знать.

Корш предложил читать гнать вместо знать на том основании, что в пору написания повести александрийский стих, о котором здесь идет речь, не только не был новостью, но уже выходил из моды^**. Поправка Корша, как это впервые отметил только Томашевский в упоминавшейся выше работе (с. 85)^***, в точности подтвердилась изучением рукописи. Какого рода критический акт предполагается этой конъектурой Корша? Это, конечно, историческая критика, точнее - критика в области литературной истории, факты которой оказались в противоречии с рассказом о них в искаженной пушкинской строчке. Это не есть ни лингвистическая, ни стилистическая критика: с этих точек зрения указанная строка сама по себе сомнений может и не вызывать. Совершенная в данном случае Коршем замена одной только буквы есть следствие чисто исторического анализа: смысл слова здесь критически проверен в свете данных истории.

Та же печатная традиция "Домика в Коломне" дает пример и такого текстуального искажения, которое есть предмет критики синтаксической. В первом издании повести²⁴ была напечатана следующая бессмыслица:

Поет уныла русская девица
Как Музы нашей грустная певица.

Этому в рукописи соответствует:

Поет уныло русская девица
Как Музы наши грустная певица²⁵.

Синтаксический анализ никак, конечно, не может помириться с первым из этих вариантов, и нужно разве быть столь критически беспомощным, как Гофман, который, очевидно, полагает, что искаженный

89

печатный текст есть "последняя" по сравнению с рукописью "воля автора", чтобы и теперь еще повторять в тексте "Домика в Коломне" эту явную нелепость^*.

Таким образом, для критической проверки текста недостаточно быть только грамматиком или только палеографом, как нельзя быть филологу только биографом или ритмиком. К услугам критика должны быть налицо самые разнообразные материалы из всех перекрещивающихся между собою областей культурной истории, в разностороннем богатстве которых филологическая работа находит опору для безошибочных суждений и оценок. Так, по определению В. Н.Щепкина, и палеограф, ставящий себе задачей работу над внешностью документа, "широко пользуется помощью остальных отраслей историко-филологических знаний. ...Он старается факты истории, литературы, искусства привести в самую строгую... классификацию, чтобы получить ответ на основные вопросы палеографии..."^**. Точно так же и Витковский, указывая, что критический аппарат филолога создается на основе полного понимания языка, вслед за тем замечает: "Не в меньшей степени основанием для хорошей критики текста является исчерпывающее понимание содержания"^***.

90