ПРЕДИСЛОВИЕ

За сорок с лишним лет, истекших со дня смерти Григория Осиповича Винокура (1896 - 1947), в науку вошли несколько поколений филологов, заметно поредел круг его прямых учеников по Московскому университету и Московскому городскому педагогическому институту, значительное развитие получили традиционные и вновь появившиеся дисциплины и исследовательские методы филологического "цикла"¹. Этот естественный процесс, как известно, осложнялся действием разного рода "механизмов торможения". Но высокий накал души филология и лингвистика сохранили несмотря ни на что. А он во многом связан с живыми образами тех самых ученых, кто в первые годы революции был ровесником сегодняшних студентов, аспирантов, молодых вузовских преподавателей и сотрудников академических институтов.

Винокур принадлежал к плеяде учителей нашего поколения (условно говоря, поколения солдат Великой Отечественной войны) - таких, как В.В. Виноградов (1895 - 1969), А.А. Реформатский (1900 - 1978), Е.А. Бокарев (1904 - 1971), если назвать лишь несколько славных имен, отмеченных подлинной интеллигентностью, яркой одаренностью и широтой исследовательских интересов, по-разному близких к устремлениям Винокура. Отмечу лишь самое показательное в сходствах (а отчасти и различиях) между ними. Это, в частности, борьба за развитие лингвистической поэтики (которую молодой Винокур [1920]

5

называл "поэтическим языкознанием"², а поздний Виноградов - "наукой о языке художественной литературы"), настойчивое творческое освоение и развитие идей Ф. де Соссюра (от ранних "лефовских" статей Винокура до "Введения в языковедение" А.А. Реформатского [1947]) или интерлингвистическая компонента филологического мировоззрения (ср. недавно опубликованную работу Винокура "О возможности всеобщей грамматики" [1927]³ и, скажем, деятельность Бокарева как члена международной Академии эсперанто).

Трех только что названных имен, конечно же, недостаточно для представления исторического контекста, в котором развивались идеи лингвистической поэтики Винокура. Нельзя не упомянуть о том, что его любимым учителем был Д.Н. Ушаков (1873 - 1942), выдающийся знаток русской орфоэпии и руководитель работы над знаменитым "Толковым словарем русского языка". В ходе подготовки этого словаря, еще в 1930 году, В.В. Виноградов, адресуя открытку "лексикологу и пушкинисту Г.О. Винокуру", замечает, что он "все тот же неутомимо деятельный и тонкий словароспец" (ЦГАЛИ - Центральный государственный архив литературы и искусства СССР). Вместе с ними над словарем работал и Б.В. Томашевский (1890 - 1957), крупнейший текстолог и пушкинист, близкий друг Винокура.

Если Винокур - это прежде всего Московский лингвистический кружок (1915 - около 1925), где он одно время был председателем, то петроградско-ленинградский ОПОЯЗ - это, в частности, P.O. Якобсон (1896 - 1982), участвовавший, как и многие другие опоязовцы (например, тот же Б.В. Томашевский), также в деятельности МЛК, а одно время председательствовавший в нем. В историко-филологических оппозициях типа МЛК - ОПОЯЗ и Винокур - Якобсон для нас важнее интегральная часть, объединявшая такие яркие и разные индивидуальности. Пожалуй, именно идея "поэтического языкознания" (или "поэтической диалектологии", по Якобсону; или "поэтической лингвистики", по В.М. Жирмунскому) привела к тому, что своеобразным "диссидентом" ОПОЯЗа и МЛК оказался один из самых последовательных сторонников "формального метода" среди опоязовцев - Б.М. Эйхенбаум, "антилингвистические" предубеждения которого вызвали в середине 20-х годов неустаревающую методологическую критику С.И. Бернштейна⁴.

Еще более "антилингвистически" в 20-е и последующие годы был настроен другой замечательный филолог - М.М. Бахтин (1895 - 1975).

6

Основной огонь его полемики вызывали построения опоязовцев⁵. С Винокуром у него обнаруживаются как раз знаменательные сходства, например в интересе к семиотической идее "человека как сообщения". Но существенны и различительные части в оппозиции Винокур - Бахтин, связанные и с различиями в подходах к понятиям поэтического языка и поэтического слова. Оппозицию эту еще предстоит внимательно исследовать⁶, хотя в основном контекст непосредственной исследовательской деятельности Винокура, принципиальные его притяжения и отталкивания среди коллег более или менее известны, поскольку им самим прямо или косвенно обозначены⁷. Кажется, не обращалось достаточного внимания на важный контекст иного рода.

Зададимся заведомо неожиданными вопросами о нескольких "парадоксальных рядах". Что объединяет личности Выготского, Юшманова и Якобсона? Флоренского, Стравинского, Брака и Джойса? Хлебникова, Татлина и Бора? Маяковского, Шкловского и Ларина? Пастернака, Томашевского и Трубецкого? Шагала, Ле Корбюзье и Шредингера? Блока, Белого и Щербы? Мандельштама, С. Прокофьева, Поливанова, Конрада и Жирмунского? Есенина, Виноградова, Бахтина и Проппа?

Едва ли не для каждой из таких "связок" могут быть найдены и нетривиальные ответы. Ответ же, ради которого были заданы вопросы, на первый взгляд, лежит на поверхности: года́ рождения. Конец XIX века, знаменитый fin de siècle, с устойчивыми, хотя и неоднозначными, неодномерными коннотациями сокрушения и декаданса, которые долго закреплялись у нас в сознании за этим выражением и соответствующим понятием, был в ином отношении началом новой эпохи, временем рождения людей, обусловивших возрождение и взлет культуры уже в XX веке. Время и непрерывно, и дискретно. В разных своих измерениях оно обнаруживает то сгущения, то пустоты, оно пульсирует, в нем толпятся и разбегаются разные событийные ряды. И мы находимся все еще в самом начале познания его глубинного философского смысла и трудно постижимых связей между временем физическим и историческим.

В "связках" опущено имя Винокура. Он ровесник Выготского и Юшманова, ровесник и близкий друг Якобсона. Из других необходимых не были названы также имена Тынянова, Чижевского и Эйзенштейна: при беглом сопоставлении имен и дат им как бы не нашлось "подходящих" сверстников в пределах соответственно 1894, 97 и 98 годов. Но это не мешает общей характеристике сгущенного начала того

7

особого контекста культуры, в котором жил и работал Винокур в XX веке: ни одна историческая закономерность и ее связи не обнаруживают себя с железной прямолинейностью. Это не значит, что не следует обращать внимание на так называемые "удивительные совпадения"⁸ и на "неожиданные оппозиции" типа Винокур - Чижевский.

Характерен такой факт. В 1924 году в журнале "Русский современник" Винокур напечатал отчасти скептическую статью о Хлебникове. В том же году в провинциальной Калуге А.Л. Чижевский, основоположник гелиобиологии, по рекомендации Луначарского и после обсуждения с Циолковским, опубликовал свою работу "Физические факторы исторического процесса", по-видимому, совершенно независимую от непосредственного влияния идей Хлебникова, но поразительно близкую к ним. Критическая пресса, которую получила работа Чижевского, не изучена, но известно, что он приобрел кличку "мракобеса", а на его голову были вылиты, по его словам, "ушаты помоев". Так что о "скепсисе" критиков автору приходилось только мечтать.

В этом совпадении дат у двух публикаций, столь различных на поверхности, а на глубине связанных как реакции на поиски "мечтаемого языка", "законов времени", "языка истории" и "воображаемой" филологии и истории, нет ничего мистического. Мы просто еще не научились историко-филологически интерпретировать такого рода сплетения случайного с необходимым. Иногда же просто делаем вид, что, скажем, в оппозиции Кант - Достоевский, в понятиях свободы воли и фатализма, антиномии и противоречия, детерминизма и вероятности для нас уже нет тайн, в отличие от "заблуждавшихся" на этот счет в прошлом.

Что касается Винокура, то он как раз живо интересовался самой антиномией свободы и необходимости "в отношении писателя к идеальным языковым устремлениям его времени и среды" (с. 41). Винокур-критик, пожалуй, в наиболее четкой форме выражал собственное филологическое "устремление" такого рода, и сейчас оно, это устремление, может служить в некотором смысле образцом для любого филолога.

В истории науки взаимодействуют и дополняют друг друга отношения симбиоза и метабиоза, сотрудничества и смены. Наука предстает перед нами как смена парадигм и как преодоление концептуальных оппозиций, не безличных, а связанных с конкретными именами. По-видимому, роль личности в истории науки определяется и тем, насколько мощным было множество принципиальных оппозиций, в котором ученый сказал свое слово, и, конечно, тем, какое именно слово. Винокура характеризуют не только такие оппозиции, как МЛК - ОПОЯЗ - ПЛК, но и существенные пересечения с концепциями Виноградова,

8

Тынянова, Якобсона, Бахтина, Ларина и Смирницкого. Понятно, что оппозитивность в истории науки не следует представлять в сказочном образе двух упрямых существ, встретившихся на узком мостике. Скорее это витязи на распутье. Различия между ними - это различия путей, может быть, к общей, но пока не вполне ясной цели.

Почти всех названных выше оппозиций автору приходилось касаться в других работах, и здесь нет возможности повторять или детализировать сказанное раньше и выше. В одной малотиражной хрестоматии можно найти некоторые статьи раннего Винокура, важные для этой темы⁹. Об оппозиции Винокур - Якобсон недавно опубликована специальная работа¹⁰. Множество работ автора (не только "Поэтику слова" или цикл работ, посвященных Хлебникову) по-разному стимулировали и модель языковых функций Якобсона, и все доступные тексты работ Винокура, и выражения типа "поэтическая грамматика", "грамматика поэзии", "область внеграмматического в языке", столь важные для обоих ученых. Что касается Хлебникова, то, думается, многое в методологическом освоении филологией его творчества могла бы прояснить такая триединая тема: "Винокур, Якобсон и Тынянов как велимироведы".

Настоящая книга включает прежде всего те работы Винокура, в которых обсуждаются проблемы языка художественной литературы. Сам Винокур предпочитал говорить о "поэтическом языке", "языке литературных произведений", "языке литературы". В теории последнее выражение он четко отграничивал от "литературного языка"¹¹. На практике же, скажем, при подготовке и последующей реализации проспекта "Словаря языка Пушкина" (тома словаря выходили в свет под редакцией В.В. Виноградова уже после смерти Винокура), оказывалось, что основная задача словаря - "служить пособием для углубленного изучения истории русского литературного языка XIX в." по текстам Пушкина - оттесняла на второй план задачу познания его "индивидуального стиля"¹².

Категории нормированного литературного языка доминировали в исследовательской практике над специфическими категориями языка поэтического. Для языка XVIII - XIX веков это было в то время неизбежно.

9

Поэтому естественно, что, участвуя в 40-е годы в подготовке многотомной "История русской литературы", Винокур озаглавил свои разделы как "Русский литературный язык" (в первой и во второй половине XVIII века). Лишь в конце 50-х годов В.В. Виноградов сделал попытку обобщить эту специфику в книге "О языке художественной литературы" (М., 1959), открывшей серию его известных работ 60-70-х годов. Но показательно, что и в 1979 году в энциклопедии "Русский язык" еще отсутствует статья "Язык художественной литературы", а статья "Поэтическая речь" отсылает к статье "История русского литературного языка", и только.

В этой книге не представлен "совсем ранний" Винокур. А впервые он выступил в печати как рецензент на страницах футуристического сборника "Московские мастера" (М., 1916). Причем выбор объектов для рецензий был характерен. С одной стороны, первичный актуальный художественный текст - "Облако в штанах" Маяковского, с другой - свежий и спорный филологический - книга С.П. Боброва "Новое о стихосложении А.С. Пушкина". "Поздний" Винокур после "года великого перелома" - едва ли не по внешним обстоятельствам времени - сосредоточился на исследовательских работах. Но его путь сегодня должен быть осмыслен каждым молодым филологом для себя и в этом отношении - как путь взаимодействия "фундаментального" и "оперативного" в собственной деятельности: "академический" лингвист так редко выступает сегодня в жанрах "легкой кавалерии" - основательной критики "новых языков искусства"; живая литературная критика "академических литературоведов так часто еще выглядит лингвистически некорректной, а иногда и безответственной; "языковая критика" как филологическая дисциплина, основы которой заложил Винокур, не получила пока систематического и общепризнанного развития.

* * *

Тому, кто не слышал живой речи Винокура, мало что даст сам по себе рассказ о впечатлении, которое производили на слушателей его вузовские курсы, доклады, отдельные лекции, выступления в различных аудиториях. Идиостиль Винокура, его образ как автора, его "языковая личность" сохраняется лишь в его печатных работах и рукописях да, пожалуй, еще в некоторых фактических деталях, касающихся близких ему "лингвистических игр"¹³. Тем не менее позволю себе личное воспоминание о докладе Винокура в конце 1945 года в библиотеке-музее Маяковского, посвященном 60-летию Хлебникова и не вошедшем, к сожалению, в настоящую книгу¹⁴. Доклад слушал только что демобилизованный солдат, влюбленный в Хлебникова,

10

но филологически образованный в пределах школьного учебника Л.М. Поляк и Е.Б. Тагера (и это еще слава богу, если вспомнить иные из послевоенных пособий для десятиклассников...). Может быть, оппозиция Хлебников - Винокур и стала неосознаваемо решающей в выборе им филологического пути.

Этот выбор укрепил первый же из доступных тогда текстов ученого, с которыми удалось вскоре познакомиться: 120 страниц петитного комментария Винокура к 100 страницам корпуса "Бориса Годунова", увидевшие свет в 1935 году¹⁵. Впечатление было не меньшим. Сейчас, когда проблема комментария снова начинает осознаваться как комплексная проблема филологии, как ее важная социальная задача, мы должны с благодарностью вспомнить Винокура, может быть, прежде всего как мастера-комментатора с его высокой культурой общения с текстом, с читателем и слушателем, его принципиальную диалогичность - антипод игры в одни ворота авторитарными монологами.

Винокур-комментатор не был одинок. Филолог и философ Г.Г. Шпет (1879-1940), высоко им ценимый¹⁶, в те же годы опубликовал уникальный комментарий к "Посмертным запискам Пиквикского клуба"¹⁷. Эта с трудом сохранявшаяся многие годы традиция недавно получила новый импульс: журнал "В мире книг" начал печатать (1988) комментарий С.С. Аверинцева к Четвероевангелию. Нет необходимости проводить слишком близкие параллели. Но, полагаю, здесь у нас хороший повод, чтобы вспомнить и такие слова С.С. Аверинцева: "Любовь как ответственная воля к пониманию чужого - это и есть та любовь, которой требует этика филологии. ...Филология есть служба понимания"¹⁸ - это кредо, которое разделял и Винокур, постоянно подчеркивавший роль понимания в любой деятельности филолога. Математик С. Маслов парадоксальным образом заострил и обобщил эту мысль, заявив, что "понять другого важнее, чем найти истину"¹⁹.

Легко сегодня подвергнуть критике взгляды Винокура на статус стилистики или на понятие поэтического языка. За последние три-четыре десятилетия вехами движения филологической мысли были, среди прочих, и дискуссия по стилистике в журнале "Вопросы языкознания" (1954), и "мозговой штурм" понятия "стиль в языке"²⁰, работы В.В. Виноградова и М. Риффатера, идеи генеративных стили-

11

стики и поэтики, многочисленные и разноречивые стилистики русского и других языков, выходившие в нашей стране, и отчасти парадоксальная концепция поэтического языка, предложенная в 1971 г. Э. Косериу (литературный язык - это некоторая редукция поэтического языка как наиболее полного воплощения потенций и реализаций языка национального).

Но ведь и сейчас мы не имеем объединяющего нас ответа на вопрос, сколько стилистик необходимо и достаточно филологии и каких именно. И сегодня каждый по-своему решает проблему соотношения поэтики и стилистики. А Косериу пока оказалось не под силу одолеть даже застарелый взгляд на язык художественной литературы как на "особый" стиль нормированного литературного языка...

Важно и еще одно "но", непосредственно касающееся идей Винокура. Уже в 40-е годы он обратил внимание, в рамках "пушкинской фразеологии", на уникальные сочетания типа насильственная лоза или готическая слава. Мысль его заключалась в том, что в стихотворном языке "всякое сочетание слов в тенденции превращается в тесное, в фразеологическое единство, в нечто устойчивое, а не случайное" (с. 58).

Современные фразеологи все еще не решаются включить такую "трансфразеологию" в предмет своих систематических исследований. Для последователей концепции Косериу, как и для последовательных учеников Винокура, здесь просто нет проблемы запрета на расширение пределов фразеологии, которая преобразуется, оказываясь категорией поэтического языка.

Отдел четвертый в книге Винокура "Культура языка"(1929) назывался "Искусство слова и культура языка". Его открывала статья "Поэзия и практическая стилистика". Спустя пятьдесят лет множество наших пособий по культуре речи и ее "теоретическим основам", на мой взгляд, тоже не сумели освоить винокуровский опыт в этой области, так что понятием "культура художественной речи" в наши дни каждый студент-филолог овладевает в лучшем случае самостоятельно. Завет Винокура "осознать поэзию как социальный стилистический образец"²¹ практически так и не был услышан применительно к поэзии наших дней. Соответственно не повезло и опыту Винокура в области "языковой критики". Тот же отдел четвертый в книге "Культура языка" и всю ее завершала статья "Речевая практика футуристов". Это была попытка оценить не "их поэзию как таковую", а лишь ее "стилистические качества" и их "языковое изобретательство". Оценка дается Винокуром и с позиций "эволюции поэтического языка", т.е. "в пределах самой поэтической стилистики", но прежде всего - путем сопоставления футуристских "сверхзадач", как их понимал тогда ученый, с действительными потребностями "безъязыкой

12

улицы, для которой, по его мнению, практически-речевая программа футуризма не имела "нормального стилистического смысла".

В книге "Маяковский - новатор языка" (1943) получили развитие многие из соображений, разбросанных по страницам "Культуры языка". Обе эти книги в известном смысле стали классическими. Разумеется, по-своему классично все научное наследие Винокура (ср., например, его работу о "Горе от ума", не говоря уже о цикле его пушкиноведческих работ и статей, посвященных самому понятию "язык художественной литературы"²². Но книги 1929 (1925), 1927 и 1943 годов исключительно важны в собственно методологическом отношении: соотношение филологии и критики, осмысление оппозиции Маяковский - Хлебников, борьба "за" Винокура в современной филологии - вот лишь несколько актуальных сюжетов, которые в этой связи мы затронем ниже.

* * *

В полной мере воссоздать и осмыслить образ Винокура-филолога, раскрыть основную черту Винокура-исследователя - его проникновенный филологизм смогут только специальные исследования. Но уже теперь ясно, насколько обедненным предстает истинный облик Винокура-ученого, если искусственно выделять у него одни только чисто лингвистические труды. Дело в том, что Винокура в первую очередь занимали такие лингвистические проблемы, которые, если воспользоваться его словами из исторического очерка "Русский язык" (1943), "перерастают в проблемы искусствознания"²³. Иначе говоря, многие его исследования заставляют и сейчас вернуться к вопросу: а существует ли жесткая граница между лингвистикой и литературоведением? И может ли по-настоящему "сильная" филологическая политика и продуманная стратегия организаторов науки удовлетворяться простым соположением, примитивной смежностью академических и кафедральных планов языковедческой и литературоведческой русистики? И не только русистики.

Вместе с тем заслуживает особого внимания тот факт, что Винокур-филолог неотделим от Винокура-критика. Он был блестящим критиком поэтического текста - текстологом²⁴, но он же не мыслил деятельности филолога без критики наших вторичных филологических

13

текстов. С 30-х годов эта ипостась творчества Винокура, естественно, развивалась слабее, чем в 10-е и 20-е. Но до конца своих дней он не изменил тому типу ученых, к которому с самого начала принадлежал и для которого исследовательская работа немыслима, так сказать, без эксплицитной полемической интонации. Полемикой так или иначе пронизаны все его книги и большинство статей. Жаль, что эту традицию мы теперь во многом утратили. Одним из последствий утраты явилось нынешнее неудовлетворительное состояние (и взаимодействие) литературно-художественной и языковой критики. Нетрудно увидеть и последствие более высокого и близкого всем нам уровня, если задаться вопросом, почему у нас критика как движущая сила внутреннего развития филологии давно уже и все еще оставляет желать лучшего. Мы как бы забыли о "презумпции собственной неправоты", без чего так часто возникали и возникают перекосы в бытовании отношений между наукой и нравственностью. Наука движется и как критика чего-то и кого-то, и одновременно как нормальная человеческая потребность в полноте контраргументации по поводу "моего" нового слова в науке.

Вероятно, опять-таки значение не одной только "личной памяти" может иметь такое сегодняшнее осмысление теперь уже давнего факта. Для автора этих строк критика Винокура началась с его книги "Маяковский - новатор языка" и упомянутого юбилейного доклада. Недавно, накануне 100-летия будетлянина, я прочитал текст этого доклада в спокойной обстановке ЦГАЛИ. Спокойно взвесил все аргументы автора на фоне разросшейся за эти годы хлебниковианы и несовместимых ответов на вопрос: "Что же такое лингвистическая поэтика?" И, как кажется, нашел убедительные возражения, укрепляющие собственную точку зрения немаловажными деталями. Тогда же, в 1945-м, общему негодованию студента-первокурсника не было предела. Ведь Винокур обвинял великого Хлебникова - подумать только! - в "презрении к слову" и "лингвистической маниакальности". Так что некоторые немаловажные различия в акцентах между словами Винокура в 1943 и 1945 годах воспринимать и тем более учитывать было трудно.

Негодование вылилось в доклад, сделанный на кафедре Московского городского педагогического института лишь через 2 года. Слабость этого доклада, сейчас это нетрудно понять, заключалась и в том, что в других своих высказываниях (в том числе и о Хлебникове) Винокур оставался для студента непререкаемо авторитарным. Тем не менее установка на критику "самого" Винокура помогла докладчику сделать и попутное самое предварительное наблюдение, каким именно образом Хлебников приводит слова в метафорическое состояние. Главное же - она помогла (пусть тогда в предельно смутной форме) ощутить глубину "воображаемой филологии" поэта. Так именно Винокур оказался для студента необходимым и незабываемым посредником в трудном переходе от эмпирической любви к поэту - на

14

уровень всеобъемлющей критики поэтического текста. Текста еще не в широком семиотическом понимании, но Текста как множества текстов, требующих понимания и критики.

Лишь постепенно удалось по достоинству оценить признание Винокуром "пушкинского" у Хлебникова, стремление Винокура в 20-е годы издавать вместе с Н. Асеевым собрание сочинений Хлебникова, наконец, глубинную близость между реальным (а не мистифицированным) "самовитым словом" Хлебникова и тем свойством поэтического слова в контексте, которое Винокур позднее назвал "рефлективностью".

"Полемический тон" Винокура заметен и в его поздних работах. Это не особенность только его идиостиля. Виноградов, Тынянов, Якобсон и Чуковский (тем более Шкловский) обменивались в своих работах 20-х годов достаточно ядовитыми репликами, что не мешало, а скорее помогало в их общей филологической деятельности. Мы не знаем, как воспринимал Винокур по видимости очень лестное слово "словароспец", которое применил к нему Виноградов, хорошо известный и как постоянный "ироник" в своем словоупотреблении и словотворчестве. В 1946 году уже Винокур "поймал" Виноградова на фундаментальной непоследовательности, связанной с использованием понятий "язык Пушкина" и "стиль Пушкина" (не преодоленной и в наши дни). Характерно, что статья "Об изучении языка литературных произведений" начинается с анализа возможных значений у сочетаний типа "язык и стиль" и под. Полемика могла быть и неявной. Работа Виноградова 1927 года называлась "К построению теории поэтического языка"²⁵. Теории. Спустя 20 лет Винокур как бы отвечал ему статьей о понятии поэтического языка (с. 25-31), где опять-таки как подлинный "словароспец" занялся внимательным рассмотрением реальных и потенциальных значений этого квазитермина.

В ряде конкретных своих утверждений Винокур, естественно, не всегда оказывался в безусловно сильной позиции. Так, очевидно, что в отношении к Хлебникову Тынянов все же был проницательнее его. Тынянов понял Хлебникова как "новое зрение" - Винокур не только недооценил его, но и чрезмерно заострил - и не просто вынужденно, в духе времени - оппозицию Маяковский - Хлебников, на чем позднее спекулировали гонители будетлянина, побивая его "лучшим, талантливейшим". Так, не во всем последовательно, с точки зрения наших дней, Винокур раскрывал тезис о том, что "писатель не проблема лингвистики" (с. 51). Или пример из другой области: если согласиться с критикой со стороны Смирницкого, то Винокур, видимо, в самом деле не предусмотрел все возможные контраргументы по проблеме членения слова²⁶. Но даже если это все - действительные "ошибки"

15

Винокура, то сегодня мы во всяком случае должны сказать, что Винокур бывал совершенно замечательно неправ. Трудно назвать другого русиста, который, сделав так много безусловно выдающегося, в то же время обладал бы искусством делать такие нестандартные "ошибки", иные из которых стоят целых диссертаций и которые не менее значимы для будущего, чем его же, Винокура, открытия или - совсем в другой области - чем самые смелые "минус-приемы" в искусстве.

Мало того. Если сравнить замечательные "ошибки" Винокура в восприятии и понимании им того же Хлебникова с последовательным игнорированием едва ли не всего поколения лингвистов, к которому принадлежал Винокур, и подлинным третированием Хлебникова как "идеалиста" и "формалиста" в новейшем издании Института мировой литературы АН СССР²⁷, то роль Винокура в современной борьбе филологических идей со "скорострельностью" оценок и непрофессионализмом станет тем более очевидной, но в иных, унылых, глазах именно поэтому все еще опасной.

Вероятно, в какой-то связи с этой ролью и авторитетом Винокура до сих пор продолжается своеобразная борьба "за" него. В 60-е годы литературоведы любили нападать на Винокура за "формализм". Это была явная критика справа²⁸. Тогда же у литературоведов обнаружилась тенденция и "поддерживать" Винокура, но также справа, видеть в нем союзника (разумеется, по существу, мнимого) в борьбе против языковой материи художественного произведения²⁹. В 70-е годы, в другой связи, уже лингвисты пытались представить Винокура противником идеи "упаковочных средств"³⁰. В начале 80-х годов анализ деятельности Винокура как филолога, а также краткую и в целом справедливую критику взглядов Винокура на неологизмы Хлебникова Ю. Минералов неожиданно обременил очень спорным пафосом "борьбы с экстремизмом в науке". Образ Винокура выступил при этом как своего рода эталон "антиэкстремизма"³¹.

16

Метафора экстремизма (при всех оговорках, которые делает Ю.И. Минералов), видимо, не слишком подходит для исторического процесса развития не нравящихся нам идей. Но условно принимая ее, я тем более настаиваю на том, что образ Винокура, рисуемый Минераловым, несправедлив. Революционный процесс в науке - это неизбежно некоторый "экстремум", и не только ранний Винокур, но и все его революционное поколение не стало бы тем, чем оно стало, без различных "экстремальных" исследовательских устремлений и "сверхзадач". К тому же в истории борьбы общественно значимых идей известна более строгая оппозиция левых и "левых". Винокур, разумеется, не был "левым", но был подлинно Левым с большой буквы и без кавычек. А если бы ему был известен "принцип единой левизны", сформулированный в 1921 году Хлебниковым и требующий от поэта быть левым и по мысли, и по слову, думаю, что и ранний, и поздний Винокур принял бы этот принцип mutatis mutandis и для науки об искусстве слова.

Винокур был счастливым человеком: он нашел продолжение в своих учениках (и даже оппонентах). Но он оказался счастливым еще в одном отношении: ни при жизни, ни после смерти он не был и не стал предметом научно ограниченного культа. Он не был и административно-дутой величиной: после смерти Григория Осиповича количество действительно необходимых ссылок на его работы растет, и растет до сих пор, а не падает сразу, как бывает, почти до нуля. Его неоценимый авторитет не стал авторитарным для его прямых учеников и последователей. А среди упоминавшихся выше ученых были яркие учителя, которым не так повезло.

Довольно часто в последние годы приходится слышать жалобы на то, что у нас будто бы мало историков языка. Одаренных специалистов всегда недостает в любой области, но историков поэтического языка пока действительно так мало, что впору прийти в отчаяние. Поколение Винокура ушло от нас почти полностью. Смогут ли молодые так же блестяще сочетать в своих работах знание и углубление и истории, и теории?

Виктор Григорьев

17