Существует ли зависимость между типологическим своеобразием языка и особенностями культуры или цивилизации, созданной носителями языка? Определяет ли язык цивилизацию или, напротив, цивилизация определяет язык? Или зависимость обоюдная? В сущности, все это те же вопросы, которые в прошлом веке волновали Гумбольдта и Потебню, в 10 - 20-х годах следующего века решались в "философии имени" отца Павла Флоренского и А.Ф. Лосева, а в 30-х годах привели Э. Сепира и Б. Уорфа к "гипотезе лингвистической относительности".
А может быть, типологические сдвиги в устройстве языка - это результат вполне реальных исторических процессов? Немецкий романист Карл Фосслер в работе "Дух и культура в языке. Новые формы мышления в народной латыни" (1930) именно так объяснял утрату синтетизма в романских языках: это было следствием многовекового культурного упадка, наступившего с падением античной цивилизации. Вульгарная латынь "была просто более удобной, более непритязательной и тем самым более бедной разновидностью латинского языка"; ее основное отличие от классической литературной нормы "заключалось в самом обеднении, в отказе от стилистической изобретательности со стороны говорящего ради того, чтобы быть понятым слушателем" (цит. по: Алисова, Репина, Таривердиева 1987, 194).
Издавна в языке стремятся видеть ключ к пониманию души и нрава народа. В это верят, на это надеются, здесь лежат самые заветные стимулы сопоставлять грамматики и лексиконы разных языков. В гипотезах недостатка нет, но и доказать их трудно, даже если они сформулированы в терминах лингвистики, например, так - флективные и синтетические языки "удобны" для говорящего, агглютинативные и аналитические - это "языки слушающих" (Успенский 1967, 2106)
Е.Д. Поливанов думал о работе "Corpus poeticarum" ("Свод поэтик"), где собирался исследовать связи между типологией языков и особенностями литератур на соответствующих языках. По словам Виктора Шкловского, Поливанов "хотел построить "периодическую таблицу" для языков мира и национальных поэтик. Он хотел перевернуть науку, как это сделал в химии Менделеев" (Письмо В.Г. Ларцеву от 30.08.1984; цит. по: Ларцев В. Евгений Дмитриевич Поливанов: Страницы жизни и деятельности. М : Наука, 1988. С190).
280
Когда-то об этой связи языка и народных нравов писали с трогательной уверенностью3. Сейчас это, пожалуй, лирика. Вот ее образец:
"Есть ли какая-нибудь связь между прославленной способностью японцев переносить боль и противостоять физической опасности (отразившейся, например, в практике харакири или в использовании камикадзе) и встроенным [inbuilt] стоицизмом некоторых японских синтаксических конструкций? Существует ли связь между стихийностью, анархизмом и одновременно фатализмом русской души, романов Достоевского и расточительностью конструкций русского синтаксиса - расточительностью, которая говорит об ограниченности человеческого разума, о нашей зависимости от "судьбы" и намекает на тайные безудержные страсти, что правят жизнями людей? Можно ли думать, что "небессмысленный" [в оригинале no-nonsense. - H.M.] характер английского синтаксиса (имеется в виду относительное отсутствие 'субъективных', 'импрессионистических', 'иррациональных' синтаксических конструкций) симптоматичен для английского сдержанного и трезвого эмпиризма, а может быть, и обусловил его?"4.
Подобные вопросы по-прежнему волнуют, их вновь и вновь задают, но все реже даже в устных разговорах на них отвечают утвердительно.
281
3
В предисловии к "Подлинным анекдотам Императрицы Екатерины Великой, премудрой матери Отечества" (М., 1806) в ряду достоинств государыни автор называет ее "удивительную память и редкое понятие", которые позволили Екатерине "узнать в короткое время главнейшие мертвые и живые языки и судить о древних и новых народах по их сочинениям". И далее: "Сравнивая языки один с другим и видя различия степени их совершенства, Императрица научилась заблаговременно знать народы. Вот истинная польза, проистекающая от знания языков, но не уважаемая Государями..." (c. V).
4
Wierzbicka A. Semantics of Grammar. Amsterdam - Philadelphia, 1988. P. 233.
