Когда говорят о политике, в том числе языковой, то имеются в виду сознательные действия, направленные на осуществление определенных целей. Какие цели относительно языка могут быть у людей? Что люди обычно хотят изменить в языке? И разве не изменяется язык сам по себе, стихийно, но по сути - в ответ на потребности общества? Но если все же язык изменяется не только "сам собою", стихийно, но и людьми, то как это происходит? Как люди, общество сознательно воздействуют на язык и насколько удается то, что планируется?
Беспокойный человеческий ум не раз останавливался перед видимым несовершенством языка. Нередко это несовершенство усматривали в самом разноязычии народов. Рационалистический XVII век не устраивала видимая алогичность естественных языков - избыточность в обозначениях (синонимия) и многозначность, размытость границ между языковыми значениями, неполный
231
параллелизм синтаксиса "фигурам мысли". На этой почве возникали идеи искусственных формализованных языков науки. Нередко несовершенство языка видели в его недостаточной выразительности, гибкости, красоте или "чистоте". В любом обществе, сколько веков существуют в нем представления о "правильном" и "красивом" языке, столько не смолкают разговоры о "порче" языка. Правда, сами представления о "правильности" и "порче" языка менялись. Менялся и профессиональный круг тех людей, которые замечали "порчу" и стремились каким-то образом "защитить" язык.
Между тем сама возможность сознательной "защиты", или "исправления", или "улучшения" языка вызывала и вызывает у людей скептические оценки, причем самые скептические - у языковедов. Дело в том, что сознательное воздействие на язык означает конфронтацию противоположных начал: 1) волевого, сознательного и неосознанного (полубессознательного, непроизвольного); 2) индивидуального и социального (коллективного). В состоянии ли индивид (или группа индивидов) изменить полубессознательные языковые привычки коллектива говорящих и тем самым изменить язык? Если это возможно, то в какой степени? Какие уровни и подсистемы языка в наибольшей мере доступны сознательному воздействию общества?
Есть три основные языковые сферы, допускающие сознательное воздействие людей: 1)графика и орфография (§ 78.1.); 2) терминология (§ 78.2.); 3) нормативно-стилистическая система языка (§ 78.3.).
78.1. Типология реформ письма. В реформах письма представлены, во-первых, самые ранние факты в истории языковой политики (VIII в. до н.э. в Китае; см. § 66); во-вторых, самые известные, шумные и скандальные события из этой истории (однако объективно - это не самые значительные события языковой политики). Острота общественной реакции на реформы письменности не случайна.
В письме люди долго видели чудо, поэтому многие народы верили, что письмо создали боги или божественные первопредки. Алфавит, как известно, следует за верой, и поэтому из всех языковых феноменов алфавит обладает максимальной культурно-исторической нагрузкой. Это заставляло видеть в графике и орфографии
232
проблемы вероисповедной важности и относиться к ошибке в письме как к ереси (см. подробно: Мечковская 1998 [а], 66 - 76, 246 - 249; см. также главу "Число, счет. Письмо, алфавит" в издании: Степанов 1997). Но и после того, как орфографию перестали отождествлять с ортодоксией, в традициях, связанных с религиями Писания, столетиями сохранялись представления об особой важности графики и орфографии. Письмо - это своего рода опознавательные знаки национально-религиозной самоидентификации народа, его политических ориентиров и устремлений.
Вот почему письмо (алфавит) устойчивее языка. Например, существуют тексты XVI - XVIII в. на белорусском и польском языках, писанные арабским письмом. Это исламские книги татар, живших в Великом княжестве Литовском. Арабское письмо они сохраняли дольше, чем язык Корана. Известны факты той же природы, но как бы "с обратным вектором": исламизированные сербы в Боснии и Герцеговине, особенно знать, начиная с XV в., переходили в записях на сербском языке с кириллицы на арабское письмо.
Пиетет перед письмом - в ущерб вниманию к другим, более содержательным сторонам языка, - сохраняется до сих пор. Именно письмо чаще всего отождествляется популярным сознанием с языком (и ошибки в письме - с незнанием языка). В письме народ видит корни своей культуры и вероисповедной традиции. Поэтому реформы письма нередко бывали связаны с началом религиозных, национальных или политических движений. Они были их проявлением и их стимулом, и воспринимались людьми как символ движения: как хоругвь, национальный флаг, политический лозунг. Ни один спор о "правильности" в языке не бывал таким острым и пристрастным, как графико-орфографические дебаты, легко перераставшие в "азбучные войны", нередко с анафемствованием и физическими репрессиями.
Пушкин неслучайно назвал орфографию "геральдикой языка". В сознании людей письмо противостоит "текучей" устной речи, это воплощенная стабильность, самый заметный и надежный представитель письменной культуры народа. В силу архаических традиций школьного образования, люди склонны считать, что орфографические нормы - самые главные в языке. Дело в том, что орфографические нормы, в сравнении с нормами других уровней языка - орфоэпией, морфологическими и синтаксическими нормами, нормами словоупотребления, - самые определенные и
233
простые. Их легче всего описать правилами, кодифицировать в орфографическом словаре и требовать их соблюдения (т.е. исправлять орфографические ошибки). Пройдя в детстве жесткий орфографический тренинг, люди настроены по отношению к орфографии очень консервативно и не склонны здесь что-либо менять. Поэтому так трудно провести даже скромные подновления орфографии.
Все графико-орфографические реформы, включая такие особые случаи, как создание или заимствование письма (у истоков отдельных традиций), социально обусловлены. Их истинные мотивы лежат не в сфере рационализации письма, но в области социальной семиотики. Социальная маркированность графико-орфографических реформ бывает трех видов: 1) конфессиональная; 2) национально-языковая; 3) в терминах оппозиции "элитарность-демократичность" (Подробно см. Мечковская 1998).
Графика и орфография - это та область в языке, которая более всего доступна рационализации, однако и здесь реформы не так легки. Общеизвестен консерватизм английской орфографии11. После замены рунического письма латинским (с началом христианизации) английская орфография перестраивалась только однажды, в связи с норманнским влиянием, и обоснованно считается очень трудной. Не раз предлагалось ее реформировать, чтобы сблизить письмо и звучащую речь. Однако эти проекты, в разной степени радикальные, не были приняты. Дело в том, что любая реформа сложившихся норм всегда создает известные социальные и психологические трудности. Реформировать же письменность - трудно вдвойне.
Если между орфографической нормой и потребностями практики возник конфликт, то чем дольше эта орфография сохраняется в неприкосновенности, тем острее становится конфликт и тем труднее он разрешим. История реформ письма показывает преимущества своевременных и потому не слишком резких изменений сложившихся норм. Однако в любом случае нужна большая психологическая готовность общества к новому. Неслучайно реформы письма обычно становились возможны в русле более широких социальных преобразований. Таковы Петровская реформа русской графики 1708 - 1710 гг. и графико-орфографическая реформа 1918 г. Характерно, что, хотя новая демократическая
234
орфография была подготовлена еще в 1912 г., ввели ее только после революции, декретом Наркома просвещения А.В. Луначарского.
Особой остротой отличается проблема реформирования письма в странах Дальнего Востока, использующих китайскую иероглифику. Это связано со спецификой иероглифического письма.
Для алфавитной письменности характерны, с одной стороны, взаимная зависимость букв и звуков, а с другой, - асемантичность букв: они не имеют собственного значения. В отличие от букв, иероглифы - это двусторонние единицы (т.е. обладающие и формой и значением), при этом форма (начертание) иероглифа не зависима от звучания, она передает не звучание, а значение. С этим связаны следующие фундаментальные особенности иероглифической письменности: 1) ее нечувствительность к изменениям в звуковой организации языка; 2) высокая содержательная значимость иероглифической письменности: в этом отношении иероглифика сопоставима не с алфавитом, а со словарем; 3) исключительная трудность овладения иероглифическим письмом (вследствие многочисленности и сложности знаков).
Непрерывность иероглифической традиции древнего и средневекового Китая привели к уникальной консервативности китайского письма. Человек, преодолевший курс китайского традиционного образования, читает тексты тысячелетней давности так же легко, как сегодняшнюю газету. Он получает возможность и писать точно так же, как писали за многие столетия до него (Софронов 1979, 161 - 162). Однако такое образование элитарно. Трудность иероглифики обрекает 90% населения на неграмотность. Без отказа от иероглифического письма демократизация образования и культуры невозможна. Китайская иероглифика была заменена буквенно-звуковым письмом во Вьетнаме (1918), в Корее (1947 г., в Южной Корее - в 1973 г.), частично - в Японии.
Вместе с тем отказ от иероглифической письменности означает отказ от богатейшей культуры, созданной за четыре тысячелетия китайской традиции. Поэтому так мучительна проблема письма в Китае, где традиционная культура имеет наиболее глубокие корни. Китайская иероглифика сегодня - это "и ценное наследие, и тяжкое бремя". И всё же и в Китае "переход к алфавитному письму является делом отдаленного, но реального будущего" (Софронов 1979, 21). В возможностях общества - найти наименее болезненное,
235
компромиссное решение конфликта, позволяющее сохранить наиболее ценное из культурного наследия прошлого. Языковой опыт Японии содержит одно из таких решений.
В Японии движение за демократическое письмо началось еще в 80-е годы XIX в., но серьезные сдвиги стали возможны только после Второй мировой войны. В 1946 г. старописьменный язык был отменен в официальной переписке. Тогда же был введен иероглифический минимум для печати и других средств массовой коммуникации - всего 1850 иероглифов. Было также сокращено количество чтений и унифицированы написания иероглифов, включенных в минимум. Позже были разработаны правила орфографии для японской вспомогательной азбуки (кана) и для латиницы, а также правила смешанной записи слов - иероглифическим и азбучно-звуковым письмом. При министерстве просвещения был создан специальный орган языковой политики - Комиссия по проблемам родного языка. В задачи Комиссии входит частичный пересмотр иероглифического минимума, разбор споров о заимствованиях, казусы орфографии и орфоэпии и другие вопросы языка и культуры речи.
Разумная, энергичная и эффективная языковая политика в Японии серьезно переменила общественно-языковую практику в стране. Была преодолена типичная для феодальных культур обособленность элитарного книжно-письменного языка от повседневного языка народа. Возник общий язык современной Японии - язык массовой коммуникации и повседневного культурного общения (Алпатов 1996).
Крупная реформа орфографии, направленная на демократизацию письма, началась 1 августа 1998 г. в немецкоязычных странах (Германия, Австрия, Швейцария и Лихтенштейн). Почти 100 лет немецкое письмо не изменялось (предшествующая кодификация орфографии относится к 1902 г.). Нышешняя реформа разрабатывалась почти 40 лет. Учитывая неизбежные психологические трудности ее принятия, предусмотрен 7-летний переходный период, до 1 августа 2005 г. (Домашнев 1997).
78.2. Создание терминологий. А.А. Реформатский называл термин слугой двух господ - терминологии и общей, неспециальной лексики. В качестве члена системы специальных обозначений термин управляем: термины придумываются в лабораториях и
236
кабинетах, их упорядочивают в терминологических комиссиях, пропагандируют в "рекомендательных списках" и т.д. Однако в той мере, в какой термины остаются "просто" словами, они сопротивляются регламентации. Они сохраняют и/или развивают многозначность, при этом чем употребительнее термин, тем он более многозначен. Традиционная лексика профессионального просторечия не спешит уступать место рекомендованным нововведениям. И всё же термины, в сравнении с обычной лексикой, в большей мере доступны сознательному регулированию.
В СССР этим занимались Комитет научно-технической терминологии (КНТТ) АН СССР и Госстандарт. Сотрудники Института русского языка АН СССР были постоянными рецензентами всех отраслевых ГОСТов, содержавших перечни терминов. В Институте вырабатывались рекомендации, позволявшие рационально и реалистически оценивать проекты терминологических систем, создавать терминологические словари, кодифицировать терминологии, находя разумные компромиссы между профессиональным узусом и общеязыковыми нормами, между традиционными профессионализмами и новыми терминами.
Количество терминов в современных языках огромно, это миллионы слов и словосочетаний. Однако эти миллионы распределены между тысячами отраслей знаний и техники и составляют периферию словаря, удаленную от ядра общенародной лексики. В отличие от орфографических реформ, затрагивающих каждого пишущего, нововведения в терминологии касаются только специальных и обособленных подъязыков профессионалов. Эти подъязыки всегда были устроены более рационалистически, чем общий язык. Поэтому здесь легче договориться и легче следовать рекомендациям терминологических комиссий.
Поскольку наука в значительной степени интернациональна, в сфере терминологии и специальных систем обозначений возможны международные договоренности, в особенности о точном содержании и месте в системе тех или иных обозначений.
Таким образом, в целом терминология - это та область языковых явлений, где результаты сознательного воздействия общества на язык наиболее ощутимы и перспективны.
78.3. Сознательное начало в истории литературных языков и типы кодификаций. Когда латынь утрачивала свое значение учено-литературного языка Европы и набирали силу новые (народные)
237
языки, в Италии и Франции, а позже и в других странах возникали специальные ученые сообщества, призванные "устроить" надлежащим образом народный язык в качестве языка литературного. Этими органами языковой политики были первые европейские академии, которые именно для филологических целей и создавались.
Старейшую в Европе итальянскую академию (основана в XVI в.) называли "Академией отрубей" (Accademia della Crusca). Смысл названия в том, что Академия "просеивала язык", как просеивают муку, отделяя отруби. Сходные задачи нормализации языка стояли перед Французской академией: "создать словарь языка" и "начертать его грамматику" (цит. по: Будагов 1974, 49 - 50). Аналогична языковая программа Российской Академии. В ее первом уставе, написанном княгиней Е.Р. Дашковой (1783), говорилось: "Российская Академия долженствует иметь предметом своим вычищение и обогащение российского языка, общее установление употребления слов оного, свойственное оному витийство и стихотворение. К достижению сего предмета должно сочинить прежде всего российскую грамматику, российский словарь, риторику и правила стихотворения" (цит. по: Сухомлинов М.И. История Российской Академии / СПб., 1874. С. 360).
В языковых программах академий многое было наивно и утопично - например, вера в то, что языковые нормы можно определить "раз и навсегда" и что всё будет именно так, как решит Академия. Тем не менее филологические труды первых академий многое определили в характере нормативно-стилистических систем народных литературных языков. При этом спустя столетия плоды "просеивания", "защиты" или "устроения" языка нередко оказывались в чем-то неожиданными, непредвиденными.
Л.А. Булаховский так писал об отрицательных последствиях давней и чрезмерно строгой нормализации итальянского языка: "Канонизация языка классиков XIII - XIV вв. (Данте, Петрарки, Боккаччо), сознательное запрещение, большей частью действительно осуществленное, выходить за границы грамматики и даже лексики великих флорентийских мастеров <...> или идеализация в качестве источников пополнения литературного языка чужих слов только определенного происхождения (галлицизмов и испанизмов) - всё это в свое время сыграло негативную рель, сузив круг возможностей
238
развития итальянского литературного языка, осудив его на большой отрыв от разговорного языка, приведя <...> к холодной аристократической ограниченности его стилей" (Булаховський 1975, 375).
Подобные расхождения между планами разумного "устройства" языка и фактическими результатами нормирования вполне обычны. Например, в истории чешского языка такими непредвиденными последствиями оказалась искусственно реставрированная архаичность возрожденного литературного языка, его обособленность от обиходно-разговорной речи. В истории сербского литературного языка - некоторая суженность его стилистических возможностей. В истории норвежского языка - раскол и хаос, когда необдуманное реформирование привело к конкуренции шести вариантов нормы, два из которых официально признаны литературными норвежскими языками.
Вот как описывает тупик в нормализации норвежского языка М.И. Стеблин-Каменский: "Приходилось обучать в школе двум "норвежским языкам"; переводить учебники, словари, официальные документы и т.д. на второй "норвежский язык"; переводить классическую норвежскую литературу с одного "норвежского языка" на другой, тем самым превращая национальную литературу в переводную; пытаться упорядочить орфографию, фактически приводя ее не к национальному единству, а к все большему хаосу; стремиться преодолеть национальный языковой раскол, в то же время фактически его усугубляя; все время искать выхода из создавшегося трагического положения и бесконечно обсуждать его устно и в печати, в частном порядке и в государственных комиссиях, тратя на споры, в сущности, совершенно бесплодные, ту энергию, которая могла бы быть затрачена на создание национальных культурных ценностей" (Стеблин-Каменский 1974, 94).
Периоды наибольшей активности общества по отношению к языку обычно совпадают с периодами своеобразного распутья в истории литературного языка. Прежняя норма уже не отвечает новым тенденциям в употреблении языка, однако и новая норма еще не сложилась, и дальнейшее языковое развитие может пойти по одному из нескольких направлений. В истории русского литературного языка одно из таких распутий - это конец XVIII - начало XIX в.: борьба двух направлений (шишковистов и карамзинистов)
239
- и третий, пушкинский, синтезирующий путь. В истории немецкого языка одно из таких распутий - XVIII век: конкуренция верхнесаксонских (майсенских) и прусских (позже берлинских) норм. В истории сербского языка - это первые десятилетия XIX в., когда его развитие могло пойти и по книжно-литературному пути Обрадовича и Негоша, и по фольклористическому пути Караджича (см. § 54.3.).
Вслед за критическими, поворотными моментами наступает период упрочения победившей модели нормализации. Борьба конкурировавших литературно-языковых школ затихает. Сознательное воздействие общества на язык принимает более спокойный и частный характер: это, скорее, работа по внедрению принятых норм в языковую практику, т.е. борьба за культуру речи. Возможности общества здесь достаточно велики.
Это, во-первых, ряд государственных учреждений, которые в состоянии прямо воздействовать на языковую практику говорящих, - прежде всего школа и затем средства массовой коммуникации, издательства, киностудии, театры и т.п. Ключевые фигуры такого практического воздействия на язык - учитель и редактор. Владение литературным языком является частью их профессиональной подготовки. Их речь, те тексты, которые они строят или санкционируют, служат речевыми нормативами для говорящих. Исправляя и порицая отступающих от нормы, т.е. в сущности вмешиваясь в стихийную языковую практику говорящих, учитель и редактор защищают нормы литературного языка.
Во-вторых, воздействие общества на языковую практику может носить опосредованный характер. Компетентные органы (такие, как Академия Российская под президентством Е.Р. Дашковой, или школьное министерство, или исследовательский институт родного языка) проводят кодификацию норм: составляют нормативные словари, грамматики, создают консультативные службы по вопросам языка и культуры речи. Это своего рода "законодательные органы" языковой политики, в то время как школа и массовая коммуникация - это ее, так сказать, исполнительные и местные органы.
Любые нормы, в том числе и языковые, по своей сути консервативны: они узаконивают сложившееся и признают этот порядок обязательным в будущем. Вместе с тем любые нормы не могут не меняться: неподвижные, окаменевшие нормы безнадежно
240
отстали бы и оторвались от той меняющейся жизни, которую они призваны регламентировать. В современной теории культуры речи, восходящей к классическим работам Г.О. Винокура, Л.В. Щербы, языковедам Пражского лингвистического кружка, признано, что детальная и жесткая кодификация языковых норм и невозможна, и нежелательна. Чрезмерный консерватизм нормы приводил бы ко все большему разрыву между литературным языком, прежде всего его письменными стилями, и живой разговорной речью.
В противовес ригористическим требованиям "исторической чистоты" языка, в Пражском лингвистическом кружке был выдвинут принцип "гибкой стабильности" литературной нормы. Гибкая кодификация предполагает, во-первых, замену однозначных и жестких оценок речи (по принципу "правильно" - "неправильно") более тонкими, с учетом функциональной целесообразности тех или иных языковых средств в разных условиях общения. Во-вторых, гибкая, жизнеспособная кодификация внимательна не только к языку классиков, но и к живому современному языку, к тому новому, что возникает в нем сегодня. Это означает, что разумная кодификация не претендует на свою окончательность.
241
11
О которой шутят: "Пишется
Ливерпуль, а читается
Манчестер".
